У Знайки не было слов, но были странные чувства - словно бы кто-то ее обманул, ткнул лицом в гадкую тайну вместо прекрасного превращения. Никогда этой засадной хищнице не бывать стрекозой. Девочка встала на четвереньки, вглядываясь в неподвижную черную воду. Может быть, кто-то всплывет и ухватит личинку? Та же личинка плавунца? Но нет. Вода была враждебна, не просматривалась, не отзывалась. И тут голова Знайки закружилась, и кто-то вроде бы крепко ухватил ее за плечи, повис на шее. Девочка чуть не полетела в воду - качнулась, выпрямилась, встала и пошла домой. Хорошо, что не утопила ключи.
***
Бенедикт видел: на безобразном крылечке, крашенном коричневою краскою цвета поноса, расселся старый толстяк в старом халате и толстых белых чулках. Людвиг? Он теперь там живет? Бенедикт свернул, не оглядываясь на собаку, подошел к крылечку - толстяк дремал, голова его была повязана цветастым платком, какие носят цыганки. Он приоткрыл глаза - не Людвиг, какая-то старуха, черноглазая и с крючковатым носом. Не ведьма, конечно - просто старая неизвестная еврейка. Старуха встала и ушла в дом.
Потом Бенедикту открыл глаза. По-прежнему он сидел словно в клетке из деревянных полок, и от него требовалось расставлять их, заполнять документами. Но он, как ленивый и непослушный ребенок, устал и просто не делал ничего. Пока он спал, полки успели покрыть лаком. Бенедикт сидел у стены внизу, его загнали в угол, и смотрел вверх, выгнув шею, на нижнюю поверхность полочки. При жизни такая поза причинила бы ему мучительное головокружение, но теперь он словно бы видел сон наяву. Как если бы он сидел на дне омута и смотрел на поверхность воды, когда она серебрится и теряет цвет. Он всмотрелся еще пристальней и увидел личико ребенка, который с недовольным любопытством глядел в воду, словно бы что-то туда уронил и теперь не мог разглядеть потерянного. Ребенок был симпатичный, но какой-то грустный и слишком лохматый. Маленький нищий?
Тут на поверхность упало какое-то горбатое насекомое, и ребенок потянулся за ним. Нет, это девочка, просто стриженая. И тогда Бенедикт рванулся вверх, разбил головою поверхность воды и крепко схватил девочку за плечи.
***
Знайка озабоченно открыла сарай и взяла лейку. Тяжесть в плечах никуда не делась, но и дождя не было, а огород следовало все-таки полить. Воду нужно было брать из соседского крана, это надо было делать незаметно - они не трогали взрослых, но гоняли всяких мелких воришек. Дескать, вода у них в трубах нагревается, а глупые дети пропускают ее, и приходится поливать холодной, студить их драгоценные кабачки и патиссончики (врут: у них воды целое корыто стоит на солнце). Так что девочка потратила четыре лейки и решила этим ограничиться, чтобы они маме не нажаловались. А мама, кстати, ей и не велела таскать воду из дома, со второго этажа - бабушка говорит, от этого бывает искривление позвоночника. Вот оно - плечи совершенно отяжелели. Знайка заперла лейку в сарае и пошла домой.
Тиша слетел с дерева и помчался впереди; он следы в пыли хвостом заметает - когда бежит, хвост почему-то не поднят, а стелется за ним. В подъезде ждал Васька, глядел вниз, в лестничный пролет. Зайка погладила сразу обоих, впустила домой и налила молока. У каждого кота было свое блюдце, но эти двое предпочитают есть вместе, сперва из одного, потом из другого, а с большой голодухи и из Мосейкиного, если он не видит этого безобразия.
Плечи и шея словно бы окостенели. Не переодеваясь, в пыльных шортах Знайка завалилась на бабушкин диван. Они жили в комнате вместе - бабушка на диване под ковриком с оленями, а Знайка - на пружинной кровати вроде больничной, только покрашенной в синий цвет. Все остальное место занимали книги - литература и медицина. Знайка, достойный член этого семейства, свалилась на диван не просто так, а с книжкой - стоять и тем более гладить трусы что-то мешало, заставляло пошатываться. И тошнило - но она ведь не пила воды из пруда? Нет, вроде бы нет. Там что-то произошло, но она не поняла, что.
Как назло, попалась "Тысяча и Одна ночь". Но сказок-то было меньше двадцати, никак не тысяча! И раскрылась книжка как раз на одной истории о Синдбаде. Глупая была история - на каком-то острове Синдбад хотел помочь колченогому старикашке, понес его куда-то на плечах, а старик возомнил, что это теперь такая разумная лошадь. Гоняй его, куда захочешь! Бабушка Оли Волковой со своими отечными ногами ведет себя примерно так же. Поскольку проблемы Синдбада Знайку не впечатлили, она вспомнила, что до белья у нее руки так и не дошли. Мама всегда недовольна, если дочка не видит сама, что надо сделать по хозяйству. Гладить пора, и никуда от этого не денешься.
Девочка пошла в так называемую большую комнату или гостиную. Там живет и работает мама. Потому там снова шкаф с детскими книгами и литературой, шкаф с зимней одеждой и комод. Гладильную доску купили совсем недавно, но Знайка уже успела ее подпалить. Доска показалась особенно тяжелой и скрипучей, поиск утюга в столе вызвал тошноту, но послушная и ответственная Знайка все расставила, утюг включила на тройку и потянула из стопки бабушкин фартук. Этот фартук сшили из фиолетовой ткани в мелкий белый горошек; ткани не хватило, и потому его снабдили большими розовыми карманами. Знайка провела по ткани раз, другой, еще и еще, и у нее совсем закружилась голова. Если долго гладить что-нибудь в полосочку или в горошек, в глазах рябит, но не до тошноты же! В детстве ей иногда становилось очень, очень тоскливо, она капризничала и не могла перестать плакать, а мама и бабушка уже знали - ребенка скоро стошнит - и готовили тазик. Сейчас девочка едва успела поставить утюг на дыбы и убежала в туалет.
Стены его очень давно выложили полупрозрачной плиткой цвета морской волны, и сейчас Знайке казалось, будто она тонет и отплевывается горькой морской водой. Вырвало ее какой-то отвратительной пеной, ничуть не похожей на пшенную кашу.
Когда она вернулась в гостиную и взглянула на фартук, ее затошнило снова. Пришлось убрать и утюг, и доску - попадет ей там от мамы или не попадет.
Делать нечего - она опять свалилась с книжкой на кровать. Конец истории ей совершенно не понравился. До Синдбада, наконец, дошло, что возить старикашку по острову он не обязан. Все быстрее девочка читала о том, как изобретательный купец угостил своего пассажира забродившими фруктами, а когда тот опьянел, сбросил с плеч и убил. Невероятно глупая сказка! Ничего-то Синдбад не узнал - ни кто этот старик, ни чего ему надо. Его не было - был - его не стало, и ничего не изменилось, как если бы весь смысл только в том, чтобы купец вернулся к себе в Багдад! Тут девочка подумала о бражке из бродящих фруктов и старых алкашах - и почувствовала, будто наелась такой пакости сама, как Эмиль из Леннеберги. Ее снова затошнило, и она метнулась в туалет. На сей раз ее вырвало желчью, прямо как если бы ее зондировали.
Знайка совершенно упала духом. Года через два она будет читать уже "Мастера и Маргариту", увидит там слова Понтия Пилата: "Боги, боги мои! Мой разум не повинуется мне более!" и поймет - это оно и было. Но сейчас у нее не было таких слов. Казалось просто, что воздух стал неподвижен, и кто-то словно переполнял его углекислотой. Чужая комната, и коты словно бы где-то за стеклом (на самом деле оба уселись смотреть в окно), до них не дотянуться, они не услышат, не почувствуют. Все пусто и чуждо. Если девочка останется здесь, то время остановится, сама она станет имбецильной, а мама и бабушка не вернутся уже никогда.
Знайка решила выйти на улицу, там можно было бы что-то предпринять. Она по стеночке пошла к выходу, уронила бабушкин батожок (палку нашла и срезала бабушка, а внучка очистила от коры ее рукоять и украсила резными крестиками, иксиками и спиральками вроде резьбы винта всю остальную поверхность; почему-то бабушка сегодня отправилась в дальний путь без палки, несмотря на свои шпоры). Васька слез с подоконника и прошел вперед. Он побежал по лестнице, потом остановился подождать хозяйку, а та медленно ползла, цепляясь за перила. Нет, до больницы она уже не доберется. Девочка хотела бы прилечь прямо в подъезде, там всегда было прохладно, но тогда ее могли бы принять за пьяницу и вызвать милицию, как однажды случилось с ее отцом. Потому она старательно слезла по лестнице и улеглась на лавочку у входа. Их на самом деле было две - одна пошире, и над нею по решетке поднимался вьюнок. Его цветки сейчас уже дрябли и увядали, но шмели все еще кормились на них. Вторую, узкую, увенчивало странное растение с плодами наподобие колючих огурцов; внутри каждого огурца было что-то вроде сетки, свернутой словно бы дольками, и крупные семена. Девочка села под вьюнком, потом мягко легла на бочок, перевернулась на спину, вяло сбрасывая сланцы. Она вытянулась как в гробу и прикрыла глаза локтем. Не надо было открывать глаз, чтобы видеть, как прилетел и улетел единственный шмель и как Васька плотно устроился в ногах. Тут было светло и прозрачно, но чуждость и неподвижность мира никуда не делись.
