Моя дорогая мама Зохра умерла. Нет больше нашей мамы.

Я говорю с мамой, слышу свой дрожащий голос. Я знаю, мои слова достигают небес, мои слова соединяют меня с мамой.

Потом я выхожу из палаты, в коридоре ко мне подходит доктор Фолкан Айкач. У него на глазах слезы, ему трудно смотреть мне в лицо. Его взгляд скользит по белым плиткам на полу больничного коридора. Всего два-три дня назад мы дали друг другу обещание, что позаботимся о наших матерях. Его мама лежала в моей клинике, моя мама – у него в отделении. Обещание, которое мы дали друг другу, невозможно было исполнить, мы оба это понимали, однако все-таки заключили союз в безнадежном деле. Мы оба сделали все, что было в наших силах, но победить болезнь мы не могли. Моя мама любила своего доктора, его мама любила меня. И оба мы потеряли матерей. Теперь мы с ним навсегда связаны. Я благодарен ему за все, что он пытался сделать для моей мамы. И благодарен ему за его слезы.

Мама воспитала меня, сформировала мою личность. Я понимаю, что эта потеря, эта столь болезненная утрата бесповоротно изменит меня. Какая сильная боль… От всего мне больно. Я знаю, что это скорбное небо снова станет голубым и солнце будет светить, но сейчас настало время горя и скорби. Так и должно быть. Эта смерть – большое горе, она так тяжела для меня и для всех нас, кто любил Зохру и нуждался в ней, но в то же время я рад, что теперь моя мать обрела покой. Наверное, поэтому я ни разу не спросил о непосредственной причине смерти. Все последние месяцы мама мучилась, кости болели так сильно, что каждый шаг доставлял ей тяжелейшие страдания.

«Теперь она свободна. Наши слезы желают счастья ей»[12], – сказал об этом Гёте.

От нас не зависит, где мы появимся на свет, но также не зависит от нас и то, где мы умрем. Единственное, что мы сами можем определить, – место своего последнего упокоения. Наша мама за сорок с лишним лет до своей смерти назначила местом своего последнего упокоения Танжер. Каждый месяц она вносила определенную сумму в счет обеспечения посмертной транспортировки своего тела в Марокко. Когда ей задавали вопросы по этому поводу, она всегда отвечала: «Договор есть договор».

И теперь настал этот срок.

Мы едем в мечеть в берлинском районе Ной-кельн. Здесь тело обмыли по мусульманскому обычаю. Траурные молитвы были недолгими, к моему облегчению, так как от горя я почти не мог слушать и не мог смотреть на скорбные лица пришедших проститься с мамой. Мои глаза отказывались видеть внешний мир, были обращены внутрь.

Перед мечетью стоял светлый похоронный автомобиль, его кузов ярко блестел на солнце. Я притронулся к кузову ладонью, тот был обжигающе горячим, но я не убрал руку, хотя ощущал физическую боль. Я осмотрел автомобиль, словно опытный инспектор по технике безопасности, и нигде не обнаружил кондиционера. Подошел водитель, я спросил о кондиционере. Водитель пожал плечами: «Кондиционер? Зачем? Я поеду ночью». Я был ошеломлен. Он сказал, что повезет тело в Дюссельдорф по этой-то безумной жаре. «А когда же наша мама будет доставлена в Танжер?» – спросил я, невольно повысив голос. Он ответил: «Не знаю». Меня охватила ярость. «Нет, я этого не допущу, ни за что!» – выкрикнул я, хотя не имел понятия, как быть в таком случае. Однако я постарался ничем не выдать своей растерянности. «Мириам, вот кто может нам помочь… Мириам», – пробормотал я.

Мириам – это добрая фея марокканского посольства. Неизменно улыбчивая, неизменно готовая помочь. Было два часа дня. Что делать? Да и на месте ли Мириам? Я набрал ее номер. Вокруг было очень шумно: на улице оживленное движение, шум автомобилей, рядом с мечетью шла стройка, на которой работал экскаватор, вокруг меня раздавались громкие голоса. Телефон не был отключен, и после шестого гудка кто-то ответил. Мириам! Как же я обрадовался, услышав ее голос… Потом все происходило быстро, очень быстро, быстрее, чем я мог надеяться, и без лишних слов. Марокканское посольство пришло нам на помощь. Мы могли ехать с телом нашей мамы прямо в аэропорт.

Это казалось невероятным. Ведь заранее ничего не было подготовлено, меж тем последний самолет марокканской авиакомпании улетал через три с половиной часа, а загранпаспорт лежал дома у каждого из нас, то есть в Шпандау, Веддинге и Кройцберге, у нас не было ни авиабилетов, ни документов от марокканской стороны, необходимых для транспортировки гроба с телом. Мы посмотрели друг на друга. И поняли без слов: мы должны и мы сможем сделать все необходимое. Таков наш долг перед мамой и самими собой.

Мы поспешно купили красно-коричневый деревянный гроб. Еще несколько раз мы звонили в посольство, посольство по нашей просьбе созванивалось с чиновниками в Касабланке и Танжере. Я вел также переговоры со служащими берлинского аэропорта Тегель, говорил с моими родными, говорил с таможенниками. Мы звонили, договаривались, согласовывали, надеялись, молились. Путь через город, из одного его конца в другой, показался мне более долгим, чем обычно. Но все-таки мы уложились в довольно короткое время, хотя в

Берлине уже начался час пик. Я смотрел в окно машины, и мне казалось, что время остановилось.

А потом, спустя всего несколько часов после церемонии прощания с мамой, мы заняли места в самолете, летящем в Танжер. Абдельхамид, старший сын, Морад, младший, Латифа, единственная дочь, Адак, моя возлюбленная, я и наша мама. Мы провожаем маму домой, она рядом с нами, мы чувствуем, что она совсем близко, ведь она в наших скорбящих сердцах и в наших умах, не могущих смириться с мыслью о ее смерти. Мы еще никогда не летали вместе с мамой в Марокко. Каждый год мы ездили в Танжер на машине, в те времена билеты на самолет были слишком дорогими для нашей семьи.

И вот мы с мамой летим в Танжер. Мы вместе с ней в ее последней поездке.

В Танжере нас ждет отец. Когда я позвонил ему, он не сказал ни слова. Никогда еще не случалось, чтобы у отца не находилось слов, никогда.

Еще три часа назад мы были в мечети на Флгухафенштрассе в Кройцберге, а теперь все мы в небе. В небесной вышине все кажется намного легче – и это не только метафора. Мама, несомненно, останется на небе, а мы небо покинем, как только самолет плавно пойдет на снижение. Покинем, но лишь временно.

В спешке и вне себя от горя искала Латифа паспорт мамы в ее квартире на Экзерцирштрассе, что в сердце района Веддинг. Латифа нашла документ, она всегда умела находить всевозможные потери в нашей квартире. Я понял, что теперь, после смерти мамы, Веддинг уже не будет для меня старым районом, игравшим столь важную роль в моей жизни. Мама любила эти кварталы. Даже если со временем они сильно изменились, все равно Веддинг всегда оставался нашим Веддингом.

На улицах Веддинга все изменилось, но в квартире нашей мамы Зохры время словно навеки застыло. Здесь был маленький живой оазис. Комнаты, обои, картины на стенах – они те же, что в нашем детстве.

Латифа искала долго. Немецкий внутренний паспорт нашелся сразу, он лежал в маленьком матерчатом мешочке за дверью. Но марокканский паспорт найти никак не удавалось. Латифа, отчаявшись, хотела бросить поиски. Но вскоре наконец обнаружила в платяном шкафу между белых и разноцветных одежек коричневую папку из сафьяна. На зеленой обложке паспорта, под прозрачной и прочной защитной оболочкой надпись на французском языке: «Королевство Марокко». Дальше значилось: «Год рождения 1940», без указания числа и месяца. В паспорт вложена фотография: наш отец Абдулла, в солидном темном костюме с рисунком в елочку и в красном галстуке, на лацкане – розовая роза. Этот снимок был сделан на свадьбе моего брата Абдельхамида и Марины. На оборотной стороне фотографии написано синими чернилами: «Memo de la casamiento de mi hijo Hamid» (На память о браке моего сына Хамида), и подпись: «Sehouli».

Эту фотографию мама всегда носила при себе, всегда брала ее с собой, куда-нибудь уезжая, собственно, в Танжер или в Мекку, только туда она ездила. Абдельхамид, семилетним ребенком вместе с мамой и моей сестрой Латифой покинувший Марокко, однако знавший эту страну досконально, рассказывал, что в текстах многих марокканских песен повествуется о том, что юноши бегут сломя голову, в ярости покидают свою родину, а старики, лежа в тишине, вновь прикасаются к родной земле.