– Незаконные мигранты должны пересечь несколько границ без документов и без денег, – отвечает младший. – Если европейским собакам так хорошо живется, то могу себе представить, как там люди живут.

Старший напоминает:

– Но у них там полным-полно правил для всего на свете. Например, строго запрещается есть руками, надо пользоваться столовыми приборами, которые делают из дорогих металлов. – Он умолкает и через некоторое время говорит: – Я голоден, Африка всегда голодает.

– Да, – соглашается младший, кудрявый. – Даже это море никогда не бывает сытым. Скольких наших братьев и сестер поглотило море, у скольких отняло мечту…

Их взгляды бесцельно блуждают по безотрадному окружающему ландшафту. Потом оба парня, устремив взгляд на Гибралтар, синеющий у горизонта, надолго умолкают.

На море направлены испанские и португальские пушки, на Гибралтар взирают и глаза многих марокканцев. Даже издалека хорошо видны волны, выплескивающие белую пену на морской берег, как будто море хочет в чем-то исповедаться, чтобы защитить свою завораживающую синеву. Если в Танжере ты однажды не пожалеешь времени и вглядишься в морские волны, они тебя никогда уже не отпустят. Подними камешек, поброди по воде у берега, и ты почувствуешь, какая сила покоится в Танжере и в твоем сердце.

Оба молодых человека все смотрят и смотрят на море, наверное, хотят разглядеть там, за ним, вдалеке, что может предложить им будущее. В Танжере только иностранцы и туристы смотрят на море, африканцы же всегда пытаются разглядеть что-то за морем.

Приезжие считают волны, чтобы убить время, считают белые беспокойные гребешки, бегущие навстречу городу и людям, глядящим на море. Из марокканцев же мало кто обращает внимание на волны, зато не может удержаться, чтобы не смотреть в заморскую даль.

Море – не пейзаж, море – образ вечности, сказано у Томаса Манна.

Я смотрю на пушки, стоящие на площади Ленивых, и на молодежь, которой полно на этой площади. Ни пушки, ни люди не хотят защищать Танжер, они не хотят войны, а хотят диалога.

Площадь Ленивых в новом городском центре не соответствует своему названию. Все в Танжере знают ее, но никому не известно, почему площадь так названа. Люди здесь уж точно не ленивы, они разве что устали, так, во всяком случае, кажется. Устали томиться, устали от того, что не имеют надежды.

«Мое мученье – этот вид», – написал революционный поэт из Танжера Мухаммед Шукри.

Многие люди находятся в положении беженцев, по самым разным причинам. Многие покидают Танжер, бегут дальше, многие завершают в Танжере свое бегство.

Мои родители отсюда, из Танжера, отправились в Германию, хотя никогда раньше не слышали немецкой речи и не знали ни одного немецкого слова.

Какая же сила жила в них, если они отважились на этот прыжок над водами великого океана! Они успешно его совершили. Моя мама родилась в горном селении и, понятно, не умела плавать. Ей всегда было страшно, и не только на корабле, но и на твердой земле, однако страх никогда не парализовал ее волю. Надежда и вера были сильнее страха, который внушали ей и морские воды, и грядущие возможные несчастья. Благодаря надежде и вере в добро, она не поддавалась страху, страх не мог ее остановить. Она покорно и безропотно принимала удары судьбы, даже в плохом умея находить что-то хорошее. Это отношение ко всему, что бы ни случилось, и позволило ей идти вперед по неизвестному пути.

«Как погода, да, да, Жалид в точности как погода – то солнце, то дождик, но чаще все-таки солнце». Мне понравилось, как мама истолковала мой знак зодиака Овен. Дело в том, что по-немецки слово «овен» («Widder») звучит почти как слово «погода» – «Wetter», но мама об этом не подозревала; за много лет она так и не заметила тонкого различия двух немецких слов. Но мама всегда так радостно улыбалась, и ее глаза так ярко сияли от гордости, когда она говорила о «погоде», что никто, в самом деле никто, не решался указать ей на ошибку.

Мою маму зовут Зохра, берлинцы же звали ее Зорайя, с долгим «о» и долгим «а». Несколько лет тому назад она рассказала мне, что в первое время жизни в берлинском районе Веддинг, выходя из дома, рисовала на тротуаре знаки кусочком угля – у нас было печное отопление, – чтобы потом найти обратную дорогу. Не зная языка, она не могла прочесть названия улиц или расспросить прохожих. Штральзундерштрассе, Брунненштрассе, Штрелицерштрассе, Вольташтрассе или Ам-Эндештрассе – для нее это были знаки и звуки чужого мира. Мира, в котором она должна выстоять. Альтернативы у нее не было. Ее ободрял один берлинский пекарь, в его пекарню мама каждый день заходила с детьми, родившимися уже в Берлине, – моей сестрой Латифой и братом Абдельхамидом. Пекарь улыбался, шутил с детьми. Это придавало сил маме, обнадеживало, и она смущенно и приветливо отвечала улыбкой.

Не всё, но многое хорошее в жизни начинается с улыбки.

Что гонит человека в незнакомое место и что происходит с людьми, которые хотят попасть куда-то, но не достигают своей цели? Их постоянно мучает жажда недостижимого или их гнетет печаль, словно окутывая тяжелым покровом?

Есть ли на свете такие люди, которые могут сказать о себе, что они счастливы, несмотря на то что никогда не искали место своей мечты – или как раз потому, что не искали его? И должны ли мы непременно побывать в таком вот особенном месте, чтобы познать что-то другое, чужое для нас? Необходимо ли это познание для того, чтобы мы смогли познать самих себя? А не связан ли страх перед чем-то чуждым с нашим страхом перед нашим собственным «я»?

Лишь тот, кто уходит, кто пребывает в движении, кто покидает защищенное, безопасное, знакомое пространство, может понять себя самого. Тот же, кто остается внутри своего пространства, вероятно, всегда видит лишь внешнее и никогда не сможет узнать, что значит быть наедине с собой. Уход, бегство, движение к чему-то чужому может и не ориентироваться на какое-то определенное место, может не быть физическим путешествием: для этого движения необходимо лишь живое и правдивое зеркало, в котором можно рассмотреть самого себя. Отражение твоих чувств и надежд поможет тебе наконец приблизиться к себе самому.

Смотри на Танжер, и ты увидишь в Танжере самого себя.

Танжер имеет долгую и бурную историю, этот город всегда был жарким местом пересечения различных культур. Его жители называют свой город Танджа – вродебыгрубовато, но всежезвучит мягче, чем французское произношение слова Танжер. Разные звуки разных языков обозначают один и тот же город.

Танжер, портовый город на северо-западном побережье африканского континента, расположен близко от Европы. Лишь неширокое водное пространство отделяет Танжер от Барселоны и других европейских городов. Ровно четырнадцать тысяч метров от Танжера до Альхесираса в Испании. Пролив и узкая полоска суши отделяют Танжер от Европы. На африканском континенте находятся испанские анклавы Сеута (по-арабски Себта) и Мелилья, отделенные от Марокко полосой черного песка – границей, для многих непреодолимой. Одни ненавидят эту преграду, другие говорят, что она защищает их благосостояние от нападений[3].

На побережье близ Танжера то и дело находят старую одежду и вещи, которые больше не нужны беженцам, – рваную бумагу, отслужившие зажигалки, сношенные туфли без шнурков с оторванными подметками.

До Берлина, города моего рождения, расстояние от Танжера в двести раз больше, чем расстояние от Танжера до Сеуты. Я помню все названия городов, которые прочитывал на дорожных указателях во время наших ежегодных летних поездок на «родину» в переполненном и перегруженном вещами автомобиле. Однако в сами города мы не заезжали, на это не было ни денег, ни времени. Карлсруэ, Мюлуз, Марсель, Лион, Монпелье, Тулуза, Барселона, Сарагоса, Аликанте, Гранада, Малага. Мы, дети, не могли бы назвать ни одной достопримечательности этих городов, родители тоже, да и вообще никто из наших знакомых. Мы ведь были там проездом и хотели одного – наконец добраться в Танжер.