К столу подошла Харрана: попрощалась и обещала зайти утром.

– Недавно я назвала вас сумасшедшим, господин Химжич. – Напоследок она наградила его долгим взглядом; Деян заметил, как на мгновение уголки ее губ приподнялись вверх. – Рада, что не ошиблась.

Он так и не решил для себя, было ли это оскорблением или комплиментом. Дурацкий огромный платок на голове совсем не шел ей, и все-таки она была очень красива; особенно когда улыбалась.

– Рад, что вы не отказались проверить. – Деян улыбнулся ей в ответ. – Спасибо.

Капитан отправился ее проводить.

Пришел назад он довольно скоро, аккурат к поданному Цветой жаркому. Деян задумался: это Альбут почему-то вернулся с полдороги или время в Нелове текло, как попало; но спрашивать постеснялся.

Они сидели в общей зале, однако подчиненные Альбута, как и немногочисленные другие посетители, сторонились их. Все соседние столы пустовали. Деян подозревал, что причина не в нем, а в капитане, чье сосредоточенно-мрачное выражение лица заставляло беспокоиться – как бы в случае чего не попасть под горячую руку.

Молчание за столом прерывалось редкими фразами. Цвета щедро выставила большой кувшин вина, однако капитан то ли был не таким уже любителем выпить, то ли обладал большой волей, – так или иначе, вино он цедил медленно, как ледяную воду, и пытаться перещеголять Голема явно не собирался.

Деян, без охоты прихлебывая кисловатое пиво, ждал, что капитан, чуть поднабравшись, разговорится сам. Но, в конце концов отчаявшись дождаться, спросил прямо:

– Почему ты нам помог, Ранко? Кроме как для того, чтоб Голем убедил Харрану абан-хо уехать.

– Так затем и помог, – с деланным недоумением ответил тот. – Чего непонятного?

– Но кроме того? На самом деле.

– Ну… Таких ребят, как вы, хорошо иметь в должниках. – Капитан осклабился.

– Преподобный Андрий уверен, что еще лучше вовсе не иметь с нами дела, – сказал Деян. – И в этом он прав.

– Преподобному Андрию не нравится твой н-а-н-и-м-а-т-е-л-ь, – с нажимом сказал капитан. – А мне не нравится надутый болван в епископской рясе, нареченный Андрием. Это достаточная причина.

– Не думаю, – возразил Деян, и капитан вдруг признал его правоту:

– Просто-напросто, понимаешь… Когда твой чародей – князь Старожский, Абсхар Дамар или кто он там на самом деле – не лежит пластом в собственной блевотине, он похож на человека, который способен навести шороху. Да хоть бы расшевелить треклятого ен’Гарбдада! Гроссмейстер стар настолько, что из него сыплется пыль, но прежде, я знаю, был недурным полководцем. Только сейчас он во всем слушает трусливых тупиц в рясах, и мы скоро проиграем войну. Повсюду темно станет от растреклятых бергичевцев. А мне, мрак бы все это побрал, претит, что синезнаменные ублюдки бьют нас как хотят! К тому же… знаешь, что они делают с теми, кто не готов целовать им зад?

– Что-то слышал, – сказал Деян.

«А еще я слышал, что «трусливые тупицы в рясах» достаточно умны и изворотливы, чтобы проигрывать намеренно, спеша избавиться от тех, кого, как гроссмейстера, полагают для себя опасными», – однако этого он вслух говорить не стал.

– Пока у нас дела шли как надо, мы с бунтарями не очень-то церемонились, – с неохотой сказал капитан. – И они с нами не станут. А сейчас еще у барона дикари на поводке. И два полка хавбагских наемников, с которыми у нас долгий счет… Пока Бергич медлит: не хочет распылять силы. Но, когда гроссмейстер ен’Гарбдад будет разбит, синезнаменные заявятся сюда. Мне этот городишко никогда не нравился, но там, откуда я родом, один бурьян, а здесь – так уж получилось – я долго прожил… Здесь, считай, у меня дом. И здесь Хара, – добавил он, чуть помолчав. – Если все продолжится как сейчас, войско гроссмейстера будет перебито: надеяться не на что, кроме как на чудо... А где его взять, чудо? Плевал я на всякую бесовскую ересь, пророков с проповедниками и хранителей со святошами: давно на свете своим умом живу, знаю – брехня это все да бредни; Господь нас балует чудесами не часто, но уж брехунам он воздаст однажды, будь покоен! Однако ж твой князь Ригич – всамделишный большой мастер. Темная лошадка. И я ничего не теряю, поставив на него пару медяков, потому как терять мне, считай, нечего; но это мне. – Капитан недобро ухмыльнулся. – Вопрос за вопрос, Деян. Зачем ему помогаешь ты? На самом деле.

– Ну… – Деян задумался. Он не видел причины врать Альбуту, но не был уверен, что сам знает правдивый ответ.

– Ну?..

– Непростой вопрос, Ранко, – сдался Деян. – По правде, он в свои злоключения меня против воли втянул, не спрашивая. Я злился на него по-черному, даже убить думал попытаться. А потом подостыл… Начал его немного понимать. Почувствовал благодарность, что ли. Как-никак, он дважды мне жизнь спас. По справедливости, я перед ним в долгу. Да и просто…

Как назвать это «просто», в котором множество всего смешалось, Деян так и не придумал, но капитан и не стал допытываться.

– Против воли втянул, говоришь? – спросил он вместо этого. – Ну, а ты ему зачем?

– Сам не могу взять в толк. – Деян пожал плечами. – Пожалуй что, я ему вместо козленка.

– То есть? – Капитан нахмурился. – Не понимаю.

– Когда еще мать с отцом живы были, через четыре дома от нас жила тетка одна – Лекой ее звали, – сказал Деян. – Раз, пока она у родни в Волковке ночевала, случился большой пожар. Счастье наше – огонь не на нас, в другую сторону пошел; я сам ничего того не помню, но мать рассказывала. Шесть домов сгорело, люди – кто спастись успел, а кто нет. У Леки семья большая была, и вся погибла: старики, видно, сразу угорели, муж с испугу без детей выбежал, потом обратно метнулся, брат за ним – да так назад и не выбрался никто, крыша обвалилась. Всего добра уцелело – один козленок, который на чужом дворе был. У Леки перед пожаром коза от хвори какой-то внутренней издохла, а козленок – совсем маленький еще – с виду здоровый был, ну его к чужой кормящей скотине и отнесли, авось примет; вот и остался он, и выжил. К зиме всем миром жилье погорельцам отстроили, отгоревали. А Лека козленка своего подросшего забрала и с тех пор стала с ним дружбу водить: в непогоду в дом брала, разговаривала с ним, как с человеком; то братцем звала, то сынком.

– Помешалась что ль? – недоуменно спросил капитан.

– Нет, она в своем уме была, не подумай: понимала, что к чему, что козел – скотина бессловесная, неблагодарная. Но все чувство, что родне, мужу да сыновьям раньше шло, козленку тому отдавала, чтоб с горя не убиться. А потом в привычку вошло… Сватались к ней мужики – да она всем от ворот поворот давала. Потом она со всей скотиной церемониться начала. Кроме коз и коровы, еще два десятка свиней у нее было; расплодились – поросят резать жалела. Жили в тесноте и грязи, вонь от них стояла – на три двора; как померла старуха, соседи всех забили: надоело уж очень. Но перед самой смертью она молодняк выгнала в лес, к кабанам; потомки до сих пор, может, бегают. А я смотрю на Голема, на себя – и вспоминаю Леку и ее козла, – с натянутой улыбкой закончил Деян.

Капитан недоверчиво хмыкнул.

– Ты бы себя видел давеча со стороны! Ага, позволил бы он тебе глотку драть, если б за козленка держал. Как же!

– Да мне вот думается – в том-то и беда, что позволил, – со вздохом сказал Деян. – Совсем дошел человек… Не к моей выгоде переубеждать тебя, Ранко, но, по-моему, твоя темная лошадка хромает на все четыре ноги.

– Лучше уж хромая лошадь, чем пешком ковылять, – отмахнулся капитан.

«Что-то в нем есть странное, – подумал Деян. – Даже очень».

Капитан подлил себе вина.

– Все, кого я встречал последние дни, рады были бы бежать от войны, – сказал Деян. – Ну, кроме Голема: он, понятно, не в счет. Даже твой сержант вчера боялся, что его отправят с нами назад. И остальные твои люди недовольны: я слышал утром, как они между собой говорили. Оно понятно – дело опасное… Но ты – ты будто бы и рад! Снова возвращаю тебе твой вопрос, капитан Альбут: что не так с тобой?