Носился он по Северной столице туда-сюда как паровоз с дымящей трубой и открытым свистком — будто хотел кого-то переехать, размазать по рельсам. От одного блатного к другому, от «малины» к «малине», теребил, допытывался, угрожал. Кто такой Лютый, что за фраер? Где обретается? Как найти? Кто ему дал право вершить кровавый разбор в Ростове, в сходку вмешиваться, своего парня в смотрящие проталкивать?

Извини, братан, нет никого в Северной столице с таким погонялом. Лютик есть в Лисьем Носу — старый вор, годов под девяносто, ничего не соображает, под себя ходит. Пидор Лифчик есть на Лиговке, но это точно не он, у него кишка тонка на такие дела. Не знаем, короче.

Как нет?! Как не знаете?! У вас же сходняк был, ростовских на разбор вызывали, а потом этот Лютый в Ростов прикатил, на ваше и московское общество ссылался! В Москве я уже искал, там его не знают, значит, он из ваших!

Разбор был, но Лютого не знаем, на кого кто ссылался, нам тоже не ведомо, хватит порожняки гонять, чего ты от нас хочешь?!

Все правильно, в принципе…

Голована осенило: может, он, гад, здесь под другим погонялом промышляет?

Пытался объяснить, какой Лютый с виду. Сам-то ведь в глаза не видел, только по рассказам… Ну, наколотый весь такой, аж синий. Главное, понимаете, всю ростовскую общину, весь сход вокруг пальца обвел, как детей. У них до сих пор мозги перегоревшие. Ну такой, гипнотизер, короче…

Показали ему Гришу Пепперштейна по кличке Змей, афериста «на доверии». Голован взглянул, плюнул. Да вы что, прикалываетесь, что ли? Совсем не то. И наколок нет…

Проболтавшись без толку неделю, Голован отыскал карманника Люшу с Лиговки, а еще литовца по национальности — Людас Шикалис его звать, он же Шакал, мелкий карточный шулер. Шакал этот вроде как даже походил немного на образ, который Голован нарисовал у себя в воображении: высокий, крепкий, темноволосый. Только по «мокрому» он не работал, сильно заикался при разговоре, да и ссыковатый оказался в итоге. Точно не Лютый.

Мотаясь по столицам, Голован совсем издержался. Вдобавок что-то с головой у него случилось — спать перестал, левый глаз задергался. Однажды вечером стоял он на Сенном мосту, плевал в воду и увидел, как выплыл тихо из-под моста раздувшийся труп. Кожа будто синей краской облита, узоры какие-то непонятные по ней идут, и руки торчат из воды, приподняты, словно у куклы. Выплыл и тут же застрял, зацепился за что-то, наверное, — как раз напротив Голована, лицо в лицо. Вернее, от лица там почти ничего не осталось: голые зубы скалятся, в пустых глазницах ошметки какие-то плавают. Жуть, короче. А Голован не выдержал и плюнул прямо в него. Прямо в эту рожу… Труп дернулся, как живой, синие пальцы схватили воздух, вода вокруг всколыхнулась волнами… И в глазницах заплескалось, будто бензину налили и подожгли: сперва это были точки-дырочки, потом закрутилось, забурлило, разрослось, и вот два огненных глаза уставились на Голована.

— Искал меня, братское сердце? — послышался низкий клокочущий голос, будто из какого-то вулкана.

У Голована язык отнялся.

— Чего молчишь? Иди ко мне, прыгай, потолкуем. Про Матроса, про Студента, про все дела… Ты же сам хотел, ну?

— Ага, щас, — сказал Голован. Скорее всего, даже не вслух, а про себя.

И все же он перекинул ногу через перила, перекинул вторую. Невидимая сила двигала им, как взрослые руки подхватывают и несут грудного ребенка, куда им хочется. Он почувствовал, что этой силе ничего не стоит свернуть ему шею или поднять и шмякнуть об асфальт, чтобы мозги брызнули в стороны. А сейчас она просто забавлялась с ним, пальчиком играла. Голован луком выгнулся на мосту, изо всех сил вцепился в ограду — затрещали кости, заскрипело железо в бетонной оболочке.

— Эй, мужик! Ты в своем уме?.. Смотри, что делает-то!

На мосту появилась компания молодых людей. Пиво, гитара-семиструнка, трень-брень. Подбежали к Головану, окружили, схватили за руки.

— Отойди! Стремайся! Там мертвяк плавает! — дико заорал он, вытаращив глаза и брызжа слюной. — Схватит, утащит, хана вам!

— Где? Ты чего? Нет никакого мертвяка! Ну ты, дядя, и нажрался!

Оглянулся Голован: точно, в темной воде лишь окурки колышутся. Лютый исчез, и невидимая сила пропала, развеялась. Его оттащили от моста, вывели на Сенную площадь, усадили на скамейку.

— Будь здоров, не кашляй! В следующий раз смотри: тебе, такому громиле, не в канале топиться, тебе в Финский залив надо! Чтоб наверняка!

Посмеялись и ушли. А Голован просидел на скамейке до самой ночи, колотясь, как в лихорадке. Не то чтобы он просто испугался. Испугался до усрачки, это ясно, тут иначе не скажешь. Но в то же время и дикая злоба его душила, неизвестно откуда взявшаяся — на Лютого этого, на Студента, на… Вообще на все и всех. Чем сильнее был страх, тем сильнее злоба.

Ночевать он отправился в Стрельну, к старому корешу Круглому. Поговорил с ним, расспросил про обстановку, про воров питерских, про местный зажиточный контингент. Уже через день они совершили налет на квартиру шофера-дальнобойщика из «Совтрансавто». Сработали быстро, нагло, жестко. Хозяин был в рейсе, жену и тещу Голован задушил, чуть головы им не оторвал. Вынесли богатый хабар и денег три тысячи рублей.

Через Круглого он сошелся с Химиком, специалистом по замкам и сейфам, потом с Сычом, который добывал для них необходимую информацию и прикрывал за делом. Вчетвером «подняли» квартиру капитана торгового флота. Потом главного инженера судостроительного завода. Бабла теперь было столько, что целую пятилетку можно пить и гулять, ни о чем не думая. Но тут Сыч прослышал об одном покойном блокаднике-спекулянте, который оставил сыну трехкомнатную квартиру на Мойке, под завязку набитую антикварным барахлом, драгоценностями и прочими радостями…

До наступления темноты оставалось больше часа. Дело сделано, но уходить решили затемно, а пока — ждать.

Химик и Круглый убивали время, расписывая «тысячу» за ломберным столиком, помнящим, наверное, времена шпаг, дуэлей и белых панталон. Круглый курил сигару, найденную в ящике письменного стола. Сыч, как самый младший, суетился вокруг дорожных чемоданов, впихивая туда сваленное на пол добро: серебряную посуду, каминные часы, статуэтки, подсвечники, иконы…

— Слушай, Голован, а на фига нам столько шахмат? — он показал на стопку из клетчатых досок на полу. — Мы что, гроссмейстерам каким-нибудь собираемся их впаривать?

— На фига, на фига. Там слоновая кость, балда, — буркнул Круглый, забирая прикуп. — И у коней в глазах какие-то камешки я видел — может, бриллианты… Грузи давай, не ной.

— Так, может, я только фигурки и заберу, на фига нам сами доски-то? А, пацаны? Места и так нет уже!

Голован пересчитал упакованные чемоданы. Приподнял один — тяжеленный. Взял шахматную доску, которая лежала сверху, повертел в руках, понюхал даже. Дерево и дерево.

— Ладно, бери одни фигурки. Только тихо, не греми, — сказал он.

Он еще раз прошелся по квартире, проверяя, все ли они уцепили, не проглядели ли чего. Полки, стеллажи… Резная, в завитушках, мебель. Люстра богатая, наверняка хрусталь… Нужен им хрусталь? Не унести. А жаль.

Стены Голован деликатно обстукивал карандашом, чтобы не тревожить соседей. Стоял, прислушивался. Шел дальше.

В коридоре подсыхает темная лужа, из нее тянется в ванную широкая липкая полоса. Там, на полу, разведя в беспомощном жесте руки, запрокинув голову через край ванны невероятным кульбитом сломанной шеи, сидит хозяин квартиры. Из дыры в темени сочится кровь по белой импортной эмали. Рядом лежит его жена в одних изодранных чулках.

Голован встал рядом над унитазом, помочился, равнодушно косясь на мертвые тела.

Можно было, конечно, обойтись без лишней суеты. Всю необходимую информацию муж выдал сразу, как только Круглый сломал ему первый палец. Мизинец. Как только Сыч с радостной улыбкой воткнул женщину лицом в подушку и оседлал дергающееся в конвульсиях тело, словно лихой ковбой.