Вернулся Григорий с какой-то коробкой в руках и поставил её прямо на карты. Ольга ахнула от радостного удивления - перед ней в коробке цвела земляничная поляна. Кустики земляники с белыми цветочками, ягодками разной величины и зрелости - от белых до красных, чудесный запах вызвали искренний восторг у Ольги.

- Ах! Это мне?

- Тебе, Ольга Игоревна, - ответил, улыбаясь, Григорий. - Ешь на здоровье!

- Спасибо, Гриша!

Ольга поцеловала Григория в щёку. Он невольно и легко краснел, что свойственно белокурым людям. Ольга засмеялась и поцеловала Гришу ещё раз, теперь в другую щёку. Они уселись напротив друг друга. Ольга провела ладонью по макушкам земляничных кустиков и сорвала спелую ягодку, но не съела, а растёрла её пальцами. Затем приложила кончики красивых длинных пальцев к своему носу и несколько раз с наслаждением глубоко вдохнула. Григорий с ласковым удовольствием смотрел на Ольгу.

Потом они ещё работали. Но Ольгины мысли предсказуемо и постепенно сошли с проложенных маршрутов на земляничную поляну. А вслед за мыслями они и сами - Ольга и Григорий незаметно удалились от лагеря. У реки они присели на поваленное дерево. Приятно было смотреть на воду и мысленно уноситься куда-то вместе с ней.

- Как же здесь красиво, - тихо сказала Ольга. - Гриша, ты впервые на Камчатке?

- Да, - ответил он. - Но как будто я уже здесь бывал, как будто всё знакомо, только люди другие. У тебя бывает такое чувство?

- Нет, никогда, - сказала Ольга.

- А со мной это чувство всегда. И новое место, никогда мною не виденное, как будто уже знает меня, - произнёс задумчиво Григорий.

- Это потому, что у тебя богатое воображение, - объяснила Ольга и неожиданно спросила: - А ты любишь стихи?

- Не особенно, - сказал Гриша. - Хотя, надо признать, меня завораживает, когда суть вдохновенно и выразительно выдувается в изящную форму, и тогда это ощущаешь, как прямое прикосновение к сердцу, иногда даже как удар.

- Как поэтично! - засмеялась Ольга. - А я обожаю поэзию за красоту. Даже просто красивая форма, согласись, это немало.

- Соглашаюсь, - улыбнулся в ответ Григорий. - Часто именно она более свободна.

- Что ты имеешь в виду? - не поняла Ольга.

- Бывает, поэты слишком увлекаются рифмой в угоду красивой фразе и в ущерб выражаемой сути, - пояснил свою мысль Григорий.

- Как я понимаю, ты поклонник прозы с неприкрытой сутью?

- Не буду отрицать, - согласился Гриша.

Минуты через три Ольга поинтересовалась:

- Кто твои родители?

- Папа - учёный, мама - актриса, сестёр, братьев не имею.

- А ты, что ж, не подался в актёры?

- Вообще-то, я подумываю выучиться на кинооператора, - признался Григорий. - Это помогло бы мне в будущем.

- Чем же?

- Знаешь, я собираюсь странствовать, - открылся Григорий.

- Как это - странствовать? Путешествовать, что ли? - удивлённо спросила Ольга.

- Нет! Именно странствовать. Это другое, - сказал Гриша, и немного помолчав, пояснил: - Я собираюсь посмотреть мир, пожить в разных местах: в тундре, в горных селениях, в степи, на островах. Мне хочется узнать, как и чем живут люди.

- Для этого не обязательно странствовать, - возразила Ольга.

- Обязательно! Мне хочется понять их жизнь, понять, что ищут, может быть, в чём-то помогать им.

Григорий рассказывал Ольге, как собирается странствовать, куда бы хотел отправиться в ближайшее время, как видит будущее.

- Чудно! Это всё непонятно мне, но я тебе почему-то верю! - горячо сказала Ольга.

Григорий засмеялся.

- Виктор, наверно, нас уже ищет, - предположила Ольга.

- Вряд ли, иначе наш пёс был бы уже здесь.

- Ой, а вот и он! - воскликнула Ольга, услышав лай.

Действительно, Каштан быстро помог Виктору найти Ольгу и Григория у реки. Их длительное уединение неприятно задело Виктора. Его как будто кольнуло прямо в сердце тонкой занозой.

Вечер прошёл превосходно. Красный костёр нехотя потухал, всё ещё играя редкими всполохами, вместе с которыми начинали плясать очертания людей. Звуки слышались тоже как будто всполохами: то полушёпотом; то громким смехом; то каким-то затяжным шипением, как рассыпавшиеся угольки, на которые брызнули водой; то мелодичным свистом; то размеренным говором; то встрепенувшейся гитарной струной. Костёр в вечерних сумерках сгущает темноту, в которой как бы растворяются люди, удаляющиеся от очерченного огнём круга. В этой узнаваемой походной обстановке всё-таки всегда было что-то переменчивое, таинственное, тревожно-влекущее.

Наступившее утро засуетилось сборами, подготовкой к переброске на новые места базирования временных лагерей. Каштан боялся снова отстать от группы и буквально преследовал Виктора, пока Ольга не отошла с собакой подальше от вертолётной площадки.

В новом лагере Ольга украсила свою небольшую палатку земляничными кустиками, прикрепив их к полотну, один букет поместила в банку, наполнив её водой, другие оставила в коробке с дёрном. Ольгины раздумья о Григории не помешали возобновившимся прогулкам с Виктором. Только теперь частым спутником их прогулок стало молчание, изредка нарушаемое каким-то вопросом или замечанием. Иногда Виктор что-то рассказывал, Ольга слушала его рассеянно. Ей вдруг приходило в голову, что для Гриши она, пожалуй, смогла бы поменять ею самой определённый порядок решения двух ближайших задач, а вот для Виктора - вряд ли. Но Виктор Ольге нравился, да хотя бы явной физической силой, азартной целеустремлённостью, приземлённой и не маскирующейся ни под какой другой высокий образец, смутным напоминанием отца. "Ну, вот, опять!" - с досадой поймала себя Ольга на прижившейся привычке.

Молодая женщина снова подумала, что Гришу она с отцом не сравнивает, что не ищет никакой схожести с отцовскими чертами, что воспринимает Григория таким, каков он есть, и ей это чрезвычайно нравится. Ей нравился Гришин баритоновый голос с едва уловимой трещинкой, неторопливый говор с волнующим придыханием, а Ольга, надо сказать, была музыкальна и обладала особенной чувствительностью к соотношению голоса и говора. Ей очень нравился Гришин доверчивый и немного смущённый взгляд, когда он смотрел на неё. Ей нравилась его ненавязчивая открытость. Гриша не любил юмора: и не то чтобы у него не было чувства юмора, нет, это совсем не то, оно у него было, и глубже, и тоньше, чем у многих, полагающих за собой понимание юмористичного; но сам Гриша почти не шутил, ему часто не было смешно или он даже испытывал неловкость от чьей-нибудь шутки. Ольге нравилась непринуждённая сдержанность Гриши. Ничего этого не было в её отце, но ей всё-таки это нравилось!

Григорий производил на Ольгу какое-то притягательное впечатление. Ей было интересно с ним и непонятно и по-особенному хорошо. Она почувствовала в нём что-то такое настоящее, с чем не имеет смысла бороться и что невозможно отвергать, будто какая-то его сущая правдивость брала её в полон и не отпускала. И в то же время в нём чувствовалось какое-то странное одиночество, которое, как казалось, не имело ахиллесовой пяты, и оно необъяснимо, неотразимо влекло Ольгу. И если невозможно понять и разделить внутреннее одиночество Гриши, то хотя бы быть с ним рядом, разделить его одинокость. Гриша любил людей. Его любовь не имела ничего общего с теми порывами филантропии, которые время от времени случаются с каждым - именно с каждым! - человеком, его любовь заключала в себе милосердие и великодушие. Гриша мучительно остро чувствовал чужую боль. Возможно ли, чтобы его сострадание было даже глубже и больнее, чем страдание самого страдающего? Не знаю. Этого никто не может знать. Но если бы всё-таки кто-то знающий мне об этом поведал, я бы ни на миг не засомневалась!

Виктора всё больше раздражала и даже оскорбляла вонзившаяся в сердце невидимая заноза. До какой же степени он мог быть оскорблён, если бы осознал, что соперником себя считает только он сам. Преимущество перед Григорием он видел в том, что находится с Ольгой целый день, и это поначалу вселяло в него уверенность. Мало того, Виктор почёл его даже за своё какое-то особое право на Ольгу, да только он не мог знать намерений самой Ольги. Она не отталкивала его, но частенько теперь подсмеивалась над ним. Дни проходили, преимущество оставалось пустым, и уверенность убавлялась. Виктор не умел быть тонким и чутким в сердечных делах, он был нетерпелив, но всё же немного ослабил напористость и - смешно! - тем самым только упрочил треугольную конструкцию.