– Извини, – говорят, – это Антон, когда маленьким был. Ты же знаешь, он тогда в тебя влюбился, так с ним сладу не было, отыскал твою фотографию и, как умел, разукрасил.

– Ладно, что ж теперь делать, спасибо, что звездочками красными, символика документу соответствует, если бы свастикой или еще чем-то, хуже было бы.

Поблагодарила я их, конечно, а сама не знаю, что ж мне теперь делать. Стереть нельзя, забелить тоже, лучше уж так оставить. Принесла в университет комсоргу, благо моя приятельница, а она как открыла книжечку, чтобы штампики за четыре года об оплате взносов проставить, так и обмерла. Захлопнула билет и прыснула.

– Как тебя угораздило?

Я объяснила, как могла, понимаю, что не очень убедительно, но как еще эти художества объяснить.

– Это же, – говорит, – документ, мы же его поменять не успеем, да и поменять в связи с порчей документа только с выговором в личное дело можно, зачем тебе это сейчас. Выговор мы уже не снимем, и поедешь ты с ним неизвестно куда. Лучше так оставим, а на новом месте, может, и не заметят сразу.

– Не заметят, как же, разве я в школу для слепых устроюсь.

А что делать. Забрала свой зазвездившийся комсомольский билет, будь что будет.

После университета у меня было свободное распределение, так что работу искала сама. Сама бы, правда, ничего не нашла, но стечение обстоятельств помогло, да и ангел-хранитель не оставил. Взяли меня в академический НИИ на самую младшую должность лаборанта. Не слишком почетно, но сразу после института на большее рассчитывать не приходилось. Средний возраст в институте шестьдесят три года – это средний, а так некоторые академики еще в империалистической войне участвовали, так что даже доска памятная висела «Наши участники Первой мировой» рядом с участниками Великой Отечественной. В общем, люди все солидные да остепененные. Но комсомольская организация была, и мне пришлось в ней встать на учет.

Принесла я свой билет для регистрации, секретарь его открыл и аж задохнулся от неожиданной красоты такой.

– Что же это? – спрашивает.

– Билет, – говорю, – все взносы уплачены.

– А звезды откуда? – всем одно и то же знать хочется. Я объясняю, что трудная юность, на квартирах жила, по чужим углам. Ребенок безнадзорный разрисовал, хотел как лучше.

– Да, – говорит, – талантливый ребенок. Ваш?

– Нет, с чего же вы взяли, что мой? Чужой ребенок.

– Тогда почему ваш билет разрисовал?

– Да откуда я знаю, фотография, может быть, понравилась.

– Ладно, – говорит секретарь, – теперь уже ничего не поправишь, придется вам в райком комсомола идти и там объясняться, как они скажут, так и сделаем.

Пошла в райком. Пришла, второй секретарь – хлыщеватого вида молодой мужчина – спрашивает:

– Ты, девочка, по какому вопросу?

А мне уже двадцать один год, я себя взрослым человеком ощущаю.

– У меня вопрос деликатный, – говорю и билет ему свой протягиваю. Ну, что дальше было, догадаться несложно: взял он билет с постным видом, открыл, потом рот рукой зажал и из комнаты выскочил, не хотел, наверное, свое напускное достоинство потерять и легкомысленным показаться. Но из коридора, а потом из соседней комнаты долго еще хохот доносился. Через некоторое время вернулся.

– Кто же, – спрашивает, – тебя так раскрасил?

– Ребенок, – отвечаю, – неразумный. Залез в стол и разрисовал все звездами, вполне патриотично, не свастикой же.

– Это хорошо, что не свастикой, но билет менять придется, а это только через выговор с занесением в личное дело, так что не обессудь.

С тем и вернулась я в институт.

Месяца через два назначили комсомольское собрание, и на повестке дня – смена комсомольского билета в связи с порчей. Всем интересно, что я такое с этим билетом сделала, что при всей коллективной близорукости местной комсомольской организации его менять пришлось. А я никого еще в институте не знаю, да и старше они меня все, так что между нами стена, пусть и стеклянная. Но от скуки общей, присущей собраниям такого рода, стали присутствующие мне вопросы задавать, что вот, мол, новый человек, хотим познакомиться, пусть все подробно нам расскажет и о себе, и о порче билета. Пришлось мне рассказывать. Повеселились ребята, первый раз, наверное, такое живое собрание в этих унылых стенах было, каждый хотел высказаться. В конце надо было решение вынести, так один ехидный юноша предложил меня комсоргом комсомольской ячейки сделать, с тем, чтобы на деле могла показать свою преданность идее молодого строителя коммунизма и высокий моральный дух. Так вот и решили, как я ни сопротивлялась.

Вынесли мне выговор с занесением и назначили комсоргом группы. Долго еще этот анекдот по коридорам рассказывали, так что благодаря любовному пылу пятилетнего Антона и его тяге к творчеству известность я приобрела сразу в четырех институтах – всех тех, что ютились в одном здании.

Группу мне доверили непростую, состояла из трех злостных неплательщиков взносов, хорошо хоть, что все трое были молодыми людьми, так что общий язык нашли быстро, и задолженности по взносам растворились сами собой. Правда, двое волокитами были, а третий – углубленным в свою научную миссию ученым, но это нам не помешало стать друзьями. Через некоторое время все определилось: один стал за мной ухаживать и замуж звать, другой оказался замечательным компаньоном для посещения всяких вечеринок и артистических мастерских, а вот третий так углубился в научные изыскания, что до сих пор его оттуда вытащить не могу и объяснить, что жизнь прекрасна. Мне иногда кажется, что он так и считает, что у меня во лбу красная звезда горит, как на той фотографии в комсомольском билете, а разубедить его возможности нет, слишком занят.

Как-то раз я увидела афишу лауреатов Собиновского фестиваля, проводящегося на базе саратовского оперного театра, по ошибке присланную мне на электронную почту интернет-ссылкой. Из любопытства я решила посмотреть. Среди нескольких фотографий, ничем меня не тронувших, я заметила фотографию молодого мужчины и как будто знакомый упрямый взгляд светлых глаз исподлобья, напомнивший мне маленького Антона. Неожиданный привет из прошлого, а может быть, из будущего. Или просто случайное совпадение?

В начале октября солнце, ласковое и нежное, словно пальчики младенца, скользит по лицу, разглаживая напряженные морщинки у переносицы. Глаза закроешь, задержишь дыхание, чтобы все внутри улеглось, а потом тряхнешь головой, и все эти недодуманные и несостоявшиеся мысли посыплются, разлетятся во все стороны, как осенние листья. А листьев нападало столько, что никаким веником их не выметешь, и приходится целыми охапками выносить за ограду и как это ни чудовищно, а такую красоту нерукотворную в мусорный контейнер ссыпать. Все Ваганьковское кладбище захвачено этой красотой неожиданно и вдруг: вчера еще было лето и пыльные зеленые листья, а сегодня – эйфория красок, торжество цвета. Моя любимая пора – миг грусти и восторга одновременно, и все это на грани жизни и смерти.

Вот этот миг и застал меня на Ваганьковском. Надо было бы подождать, как практичные люди делают, пока все листья с деревьев облетят, осядут на земле, съежатся, и тогда, перед самыми заморозками, убирать – не жалко и легко. Ну да ладно, чтобы так поступать, умным надо быть, а не эмоциональным.

Листья убрала, хотя к вечеру новые нападают. Пусть, черный гранит – желтые листья, красиво. Да и моя свекровь осень любила и астры. Я их тоже люблю, всякие, но особенно темно-бордовые на длинных темных стеблях. И венки из кленовых листьев люблю, чем не золотая корона. Подумала так и сплела венок, положила на могилу. Если ушедшие нас видят, ей понравится. Постояла немного в тишине и в солнечной неге и пошла не торопясь к выходу.

Иду по аллее, памятники рассматриваю – старые, новые – много их на Ваганьковском. Новые всяким известным, порой в узких кругах, личностям принадлежат, за ними администрация приглядывает, а вот за старыми – родственники, все больше старушки. Видно, что тяжело им наклоняться, листья выметать, но держатся достойно, с советского детства, должно быть, осталось – чувство долга превыше всего. Вот и трудятся. Пока шла да по сторонам смотрела, вспомнила о своем старом знакомом, который нет-нет да и касался кладбищенской темы в разговоре и то ли в шутку, то ли всерьез начинал вдруг объяснять, как за его могилой надо будет ухаживать, что посадить, какую оградку поставить. Даже водил меня на могилу своего отца, где и сам будет когда-нибудь похоронен. Странно, что я о нем вспомнила, давно не виделись. Так ведь могила где-то здесь недалеко, через дорогу только перейти. Зайду, гляну.