Его не было уже около суток, и не оставалось ничего иного, как звонить в милицию. Путь аутодафе начался.

– Да, – ответили в милиции, – мы нашли его вчера в мусорной камере соседнего дома. Да, он называл этот адрес. Но приличный человек в мусорной камере прятаться не станет, да и уж очень он был похож на бомжа. Мы отправили его в Гиляровского, там специалисты разберутся.

Вот те на, забрать человека с улицы и, не глядя в документы, отправить в сумасшедший дом, пусть и носящий имя почтенного врача, но все же психбольница, а еще говорят, что туда трудно попасть. И что же теперь делать? Ехать и доказывать, что человек не псих, боязно, как бы и самому в тот же капкан не попасть. Перед психбольницей у нормального человека страх гораздо больший, чем перед любой другой, словно ему нужно соприкоснуться с чем-то запредельным, необъяснимым, увидеть себя со стороны и не узнать эту частицу своего «я». Но ехать все равно надо, не бросать же беспомощного старика.

Не знаю, были ли вы когда-нибудь в такого рода заведениях? Не лучшее это место. Внешне от другой больницы и не отличишь: обычное функционально ориентированное здание, парк, дорожки, но какая-то навязчивая тишина липнет к тебе: к подошвам твоих ботинок, когда идешь по дорожкам, а шаги свои словно и не слышишь, к голосу, который садится сразу на полтона и становится сиплым, точно от волнения, ко всем твоим замедляющимся движениям – ко всему. Входишь в здание, и тишина остается за дверью, а в обычных больницах все наоборот. Пытаешься понять и не можешь, что же здесь не так? Ручек нет. Действительно, все двери без ручек, и тебе ни войти, ни выйти никак невозможно. Трогаешь дверь, гладишь на предмет того, за что бы зацепиться пальцами и открыть, – ничего, гладко. Стоишь перед ней в недоумении и не знаешь, что делать. Ах, ларчик-то просто открывался, здесь же звонок есть, неприметная такая кнопка, сразу и не заметишь. Звонишь. Открывает медицинская сестра в белом халате, спрашивает, к кому, и все как в обычной больнице, потом пропускает вперед и закрывает за тобой дверь. Ты оборачиваешься на всякий случай, а ручки нет. И вот тут-то и поднимается какое-то тревожное гнетущее чувство – как же я выйду отсюда? Оглядываешься, стараясь не привлекать внимания медсестры, но она все равно замечает, – на окнах крепкие двойные решетки.

– Не волнуйтесь, – говорит сестра ровным, слишком уверенным и спокойным голосом, каким, вероятно, с пациентами разговаривает, – я вас выпущу.

Но ты не успокаиваешься, а наоборот, твое беспокойство приобретает более устойчивый характер, и ты всячески стараешься его скрыть даже от себя самого.

– Сейчас приглашу доктора, – так же ровно говорит она.

«Зачем доктора?! – вопит загнанное в ловушку сознание. – Доктора не заказывал, хотел всего лишь человека вызволить». Но не озвучиваешь свой вопль, а тихо остаешься ждать доктора.

Комната для свиданий производит унылое впечатление: два ряда столов, словно в школьном классе, сероватые, неопределенного цвета, масляной краской выкрашенные стены, местами на них более яркими пятнами выделяются какие-то постеры, но все тона приглушены, и ничто не возбуждает интереса и работы мысли – все направлено на успокоение. В сознании всплывает картина Левитана «Над вечным покоем». Нет, все же это еще не кладбище, – подбадривает тебя еще работающий, но больше на холостых оборотах мозг, – надежда остается.

В одной из больничных дверей на уровне глаз застекленное окошечко. Сидит посетитель, ждет врача и все время видит мелькающие в этом окошечке глаза. Что они хотят здесь увидеть, зачем заглядывают? Здесь никого нет. Оглядываешься на всякий случай, действительно никого. А ты что же, – иронизирует мозг, – уже никто? Если не выдержишь этого психологического эксперимента, пусть и случайного, но откроешь эту дверь, то там и есть сама больница, точнее больничный коридор, по которому туда-сюда бродят сумрачные пациенты, кто молча, кто что-то бормочет, но все в одиночку, парами никто не ходит и бесед не ведет. И гул стоит от этого тихого монотонного бормотания и шарканья бесчисленных ног по линолеуму стоит. Закроешь дверь, тихо, и опять глаза пробегающих мимо пациентов мелькают в окошечке, ни за что не зацепляясь, сменяют друг друга, мутноватые, неопределенного цвета и как-то навязчиво сосредоточенные.

Ну вот и врач – женщина средних лет, уверенная в себе, даже можно сказать, нарочито уверенная, настолько, чтобы у собеседника не возникло желание эту уверенность поколебать. В обычной жизни такого человека стараешься обойти, считая его психически неуравновешенным, а здесь такая заячья тактика не принимается. Она начинает задавать вопросы: кем вам приходится пациент? Болел ли он психическими заболеваниями? Были ли неожиданные проявления, чудачества?

Начинаешь мучительно что-то вспоминать, выуживать из своей памяти обрывки впечатлений и чужих эмоций, словно сачком ловить бабочку, которая оказывается только стершимся от времени лунным бликом, а потому всегда ускользает. А самое парадоксальное, что у всех есть чудачества и нелогичные поступки, человек же не машина, и, казалось бы, все об этом знают. Опрос продолжается долго, кажется, что бесконечно, хотя знаешь, что это не так. И все время за дверным окошком мелькают глаза, иногда кажется, что и он временами смотрит сквозь стекло, но не узнает тебя и молча отходит.

Наконец доктор сообщает диагноз – шизофрения.

– Помилуйте, доктор, – говорит совершенно обессиленный непривычной обстановкой посетитель, – какая шизофрения! Я с ним всю жизнь бок о бок прожил. Да, сложно иногда было, так с кем просто. Он же умница, японский сам выучил!

– Это один из симптомов, – отвечает доктор, – гипертрофированные способности к запоминанию мелочей.

– Так он и китайский знал, и еще десяток языков…

– Вот-вот, вы этим еще раз подтверждаете мой диагноз, – радуется доктор своей прозорливости, – разве нормальный человек это сможет, вот вы, например, сколько языков знаете?

Ты вдруг вспоминаешь чье-то мнение, что хороший психиатр сам на четверть псих, вспоминаешь это и впадаешь в еще большую безнадегу.

– Ну что я, – неуверенно говорит посетитель, – у меня весьма средние способности, я только пять осилил.

Доктор смотрит на него с профессиональным интересом, который, словно холодный душ, отрезвляет говорившего: стоп, никаких подробностей, помни, где ты.

Пытаясь как-то оправдать того несчастного, которого упорно записывают в психи, человек старается поднажать на сочувствие:

– Поймите, доктор, у него тяжелая жизнь была: военное детство, работа на Сахалине, по буровым вышкам, семейная неустроенность.

– Да-да, – кивает доктор, – и я об этом, причины могут быть разные – результат один, и я его диагностирую. Напрасно вы нам не доверяете, мы его подлечим, все как надо скорректируем, вам же лучше будет. Кстати, – как бы вспоминает доктор, – он и сам признался, что когда-то обращался к психоневрологу.

«Еще бы не признался, – думает посетитель, – в такой-то обстановке старого человека можно в чем хочешь убедить».

– А вы психдиспансер запрашивали, состоял ли он на учете?

– Зачем, – искренне удивляется доктор неразумности посетителя, которого она могла бы уже перевести в разряд пациентов, жаль только, число койко-мест ограничено, – в перестройку многие документы выбрасывались и утилизировались, так что искать бессмысленно. Да и его признания нам вполне достаточно.

– Доктор, – делает последнюю попытку посетитель, – а может быть, все же старческая деменция?

– Да-да, – соглашается она, – и деменция тоже.

– Ну не может такого быть, чтобы только в восемьдесят пять лет шизофрению поставили, что ж раньше она не проявлялась! – срывается посетитель, ему все-таки можно проявить нетерпение, он пока не пациент.

– Почему не проявлялась, – недоумевает доктор, складывая свои записи и тем самым давая понять, что аудиенция подошла к концу, – просто вы все списывали на его дурной характер.

– И что же, – пытается продолжать борьбу вконец обессиленный посетитель, – если бы мы сами захотели его в психбольницу с этим дурным характером отправить, вы бы взяли?