– Где Жонас? – спросила Луиза.

Альбен пожал плечами, потом ответил:

– Мы поймали краба, смотри.

Она встала и окинула взглядом пляж, но нигде не увидела сына. Глухой ужас разлился в ней от затылка до пяток. Луиза с трудом побежала навстречу Фанни, руки и ноги затекли, и бег получался вязкий.

– Где Жонас? – повторила она.

Девочка повернулась к косе:

– Не знаю, я думала, он с Альбеном, а я ушла подальше…

Луиза схватила дочь за плечи:

– О, боже мой, боже мой.

Она побежала к морю. Выкрикнула имя Жонаса в сторону косы. До скал было дальше, чем она думала. Пляж казался бесконечным. Луиза сознавала, что Фанни, Альбен и мужчина бегут за ней, но не оглядывалась. Она добежала до скал и неловко полезла на них, хватаясь обеими руками за выступы камней. Между двумя валунами вода образовала прозрачную тихую лужицу. В ней плескался Жонас. Когда она появилась, он поднял на нее растерянный взгляд. Луиза рванулась, упала на колени и обхватила сына руками, вдохнула его кожу, запах волос, сжала бока так крепко, что Жонас заскулил. Она поднялась, покачнулась, потом снова полезла на камни и выбралась на пляж.

– Прости меня, прости меня, – задыхалась она.

Волосы ее растрепались, пенистая струйка слюны стекала по щеке. Она поставила сына на землю. Подошла Фанни, и, едва отпустив Жонаса, Луиза влепила ей такую затрещину, что та упала на песок. Альбен, англичанин и его сын замерли в нескольких шагах от них. Они стояли, переглядываясь и не двигаясь с места.

– Ты дура? Ничего не соображаешь? – крикнула Луиза.

Сила удара ошеломила Фанни. Глаза ее остались сухими. Держась рукой за щеку, она не осмеливалась встать.

– Все хорошо, – сказал иностранец, успокаивая ее, – с ним ничего не случилось.

– Замолчите! Да замолчите же!

Луиза ввязалась в игру обольщения с мужчиной, которого теперь, глядя на него, находила никаким. Она поддалась его ласке и подвергла опасности жизнь сына. Она чувствовала себя грязной от этой руки, от воспоминания о ее отпечатке на своей коже. Грязной от адюльтера, о котором никогда и не помышляла, с мужчиной, который был полной противоположностью того, что она должна была любить превыше всего. Страх, обида и унижение преобразили пляж и пейзаж, который на миг предстал ей в своей поэтической и бесконечной ипостаси. Луиза наконец протянула руку Фанни, потом взяла Жонаса на руки. Она ободрала лодыжку о камни, нога была красной, песок на ней смешался с кровью, и Жонас плакал, но она больше не слышала его. Ничто не могло пробиться сквозь распирающий виски гул.

– Пошли домой, – сказала она.

Она пошла, повернувшись спиной к мужчине, двое старших следом. На рану на ноге она не обращала внимания; ветер забирался под платье и напоминал ей, как влажны губы ее лона. Луиза шла с единственной мыслью, как можно больше увеличить расстояние между этим пляжем и ими, между этим мужчиной и ею, ведомая неотвязным желанием вернуться в город и в дом, лечь на кровать и убедить себя, что все это был лишь сон. Однако потом, вспомнив этот день, она как будто снова ощутила то блаженство, которое испытала тогда, подняв глаза к небу. Равнодушие к детям. Руку незнакомца на ее бедре. И она пожалела, что не обернулась в последний раз, удаляясь по пляжу, чтобы увидеть и навсегда запечатлеть в памяти его лицо.

В шестьдесят девять лет Луиза вспоминала эротизм этих часов, который еще лелеяла в душе. Она испугалась, что потеряет ребенка, что его отнимет у нее море за то, что она вырвалась ненадолго из своей жизни. У Жонаса о том дне не осталось никаких воспоминаний. Луиза была в этом уверена. Правда, она не знала, помнят ли его Фанни и Альбен, но ни один из них не мог догадаться о том, что было в действительности в эти мгновения, выцветшие от времени. Она убрала тряпицу с лица. На солнце ее одолела дремота. Луиза вытянула ногу на свет. Рассмотрела шрам, который украшал ее лодыжку, пересекая иссохшую кожу. Она любила эту отметину как доказательство того, что тот день был на самом деле и где-то, может быть, старик-англичанин еще вспоминает в своих старческих снах ее такой, какой она была тогда. Тепло и лекарство немного притупили боль в руках. Запах фигового дерева, этот дух густого сока, кружил ей голову. Покончив с уборкой, решила она, она пойдет на рынок. Луиза встала и попыталась прогнать призрак своей вины. Она была несправедлива к дочери, но что с того? Много лет спустя Фанни познает то, чего Луиза лишь испугалась в тот апрельский день: потерю ребенка. Безвозвратную потерю Леа.

Пусть Мартен будет с нами сегодня вечером, молча помолилась она.

Он шел по берегу близ Бузига. Озеро у его ног отбрасывало на землю блики своей металлической синевы, опаловой белизны, особенно яркой в утреннем свете. Черные рамы для выращивания устриц и мидий отчетливо выделялись в ясном рассвете на поверхности воды, и отражение ножек под ней усеивало волну миражами и тенями. Никогда озеро не бывает таким величественным, как на заре и в сумерках. В любое утро оно окрашивается и рдеет, скрывает повсюду следы людей, вбирает в себя их метки. Дома замирают в лилово-алых отражениях; лес лодок, словно севших на мель между илом и камышами, синеет и шелушится. Рыбаков не видно, они скользят на манер античных перевозчиков в далеком стрекоте цикад. Жонас бродил там во власти вод, в ожидании Самюэля.

От Баларюка до Марсейана озеро охватывает Сет и уходит на глубину от четырех до десяти метров. Близ Баларюка расщелина уходит на тридцать метров, и с южным ветром теплая вода проникает в нее, способствуя исключительному разнообразию видов водной флоры и фауны. То, что Жонас воспринимал ребенком как бескрайний простор, поверхность, благоприятствующую его эротизму, представало ему теперь в полном объеме. Он думал, что сможет ответить на его зов, в один из тех далеких дней, возможность которых ему нравилось представлять себе, не из отчаяния, нет, но по согласию, отречению, по долгу быть возвращенным тому, что его замесило и вылепило. Ему случалось видеть мысленным взором, с полным спокойствием, свое тело в глубине вод, в лесу водорослей, где плавают морские коньки и павлиньи собачки[5], и оно тогда соединялось с телом Фабриса, словно не тронутым тлением, неизменным с того дня, когда Жонас набросил простыню на его лицо – исхудавшее, серое, трагически прекрасное.

Он вспоминал, как уходил Хишам сегодня утром, с чувством, что они стали друг для друга с годами присутствием, без которого им было бы трудно жить, но которое зачастую не было им больше необходимо. Нет, разумеется, было, но они приняли обязательства друг друга и по обоюдному согласию пошли на компромисс. Жонас не вынес бы, если бы пришлось отказаться от озера ради Хишама, и никогда он не помышлял от него удалиться. Жонасу случалось думать, что через него он продолжает любить Фабриса. Случалось ему и догадываться, что Хишам все понимает и в каком-то смысле принимает это.

Самюэль и Жонас должны были взять несколько проб после прошедших дождей и отвезти их в лабораторию. Урбанизация вокруг озера увеличивает риск загрязнения, а летние температуры благоприятствуют застою воды. Сернистые соединения способствуют затхлости, которая, поднимаясь, охватывает все озеро, пока не задует трамонтана.

Ребенком Арман ловил здесь моллюсков и морских ежей. В лето своих одиннадцати он начал рыбачить в море и возвращался на озеро в зимние месяцы. Жонасу трудно было вообразить его ребенком, таким он всегда был для него большим и грозным. Арман рассказывал им о чудесных уловах после войны, о горах крабов и лангустов на палубе, об их синих блестящих панцирях, о том, как одному рыбаку сломал палец своей клешней гигантский омар. На его глазах беднело побережье, редели косяки рыб, вынуждая моряков непрестанно расширять границы ловли, и поэтому Жонас снискал уважение Армана одним только фактом своей работы в охране озера То. Они никогда об этом не говорили, но от матери Жонас узнал, с какой гордостью отец утверждал, что его сыновья унаследовали тягу к водам, окружающим Сет. В каком-то смысле это была его единственная связь с Арманом, единственное, за что он был ему благодарен. И Жонас, обреченный никогда не стать отцом, думал о своем отце на берегу озера и цитировал про себя Войнаровича[6]^: Итак, все мое наследство – холодный перепихон на далекой постели, залитой солнцем, когда занавески колышутся перед открытым окном под легким бризом.