— Он напомнил тебе? — с недоверием смотрю на мужчину, спокойно пережевывающего мясо:

— Да, я так замотался, что забыл. Надеюсь, ты поблагодарила его за помощь.

Встаю прямо, спиной к сидящим за столом. И сильнее свожу брови. Выходит, не отец вспомнил обо мне. Дилан солгал?

— Да, было бы здорово, если бы он так обо мне заботился, — Лиллиан смеется, но звучит сказанное с укором.

Опускаю тарелку в раковину, выключаю воду. Отец начинает возмущаться, принимая поведение Дилана за неуважение. Я хочу промолчать, но уже оглядываюсь, приоткрыв рот и сказав на выдохе:

— Дилану ведь девятнадцать?

Взрослые отвлекаются от своей беседы, подняв глаза на меня, и я вижу озадаченность на лице Лиллиан, которая водит вилкой по тарелке, заморгав:

— Ну… Да, у него было день рождение на днях, — поглядывает на мужчину.

— А вы его поздравили? — надо следить за языком, но меня выводит из себя их речи о неуважении. Женщина столько просит от парня, а сама не поздравила его. Не выполнила простое дело, так пускай не обливает другого грязью, если сама не лучше.

Женщине явно не хочется говорить об этом, она чувствует мой негативный посыл, поэтому смотрит на отца, и тот мычит, говоря с набитым ртом:

— Ты домыла посуду?

— Почему вы не поздравили его? — игнорирую мужчину, впервые так открыто даю ему понять, что не собираюсь слушаться и замолкать. Мне нужно выбить из этой женщины хотя бы намек на оправдание. Как бы О’Брайен себя не преподносил, идиот поймет, что ему охота чувствовать внимание матери.

— Райли, — отец начинает стучать вилкой по краю тарелки, заставив меня сглотнуть, но продолжить давление на Лиллиан, которая опускает глаза, знаете, с таким видом, словно она бедная овечка. Спаси-помоги-мой-рыцарь. Она знает, мой отец вступится за неё.

А кто постоит за меня?

— Это же несложно, — щурю веки, процедив с непониманием, — одарить сына минимальным вниманием.

— Райли! — мужчина бросает вилку в тарелку, и я вздрагиваю от повышенного тона, но вовсе не прячу глаз. Всеми силами сохраняю взгляд направленным на женщину, которая мягко опускает ладонь на плечо отца, привлекая его внимание:

— Все хорошо, — нет, почему-то мне не хочется верить её якобы печальной улыбке, полной слабости. — Райли, дело в том, что мне тяжело, — опять жалость к себе? Серьезно? Сколько можно. С того дня, как отец привел её к нам в дом, я только и слышу, что о её тяжелой судьбе. Женщина ни разу не заикалась о сыне, вот почему толком понятия не имела, что он у неё есть. Мне тяжело. Мне трудно. Господи, а кому нет?

Лиллиан хочет начать говорить, но прерывается. Её лицо морщится, а пальцы скрывают губы, что сжимает до бледноты. Складываю руки на груди. Отец кладет ладонь ей на плечо, с заботой изучает её, и женщина так же переводит на него внимание, выдавив улыбку, будто говоря, что всё в порядке.

Нет, не верю.

— В этот день мне тяжело, — наши взгляды пересекаются. Её тяжелый вздох, мои почти закатившиеся от раздражения и ещё слабого недовольства глаза.

— Отец Дилана… — объясняет с придыханием, — убил себя в день его рождения, — замечаю, как отец сильнее сжимает пальцами её плечо, так как женщина вновь касается ладонью губ, будто не давая тем проронить всхлип. Моргаю, по своей натуре привыкнув рассматривать обе стороны медали: да, смерть, я могу понять чувства и Лиллиан, и Дилана, тем более Дилана, учитывая, что отец убил себя в день его рождения, но эта дата не должна становиться исключительно траурной. Я… Я не понимаю, почему из-за давно ушедших мертвых должны чего-то лишаться живые. Это же просто поздравление. Просто отправить слова сообщением. Это… Боже.

— Это не оправдание, — мое лицо корчится, ведь полностью отдаюсь проблеме. — Подумайте не о себе, а о его чувствах.

— Райли! Займись делом! — отец всё-таки срывается, стукнув кулаком по столу. Втягиваю кислород через нос, упершись хмурым взглядом в пол.

— Митчелл, — Лиллиан накрывает его ладонь своей. Они смотрят друг на друга, а я со сжатыми губами отворачиваюсь, включив воду из крана на полную. Грубыми движениями мылю кастрюлю, не вслушиваясь в шепот взрослых. Знакомая боль в горле не оставляет, но теперь она мощнее, словно вскрываются язвы на стенках глотки, и мне приходится давиться слюной. В носу щиплет. Какого черта? Моргаю, не справляюсь. Стискиваю пальцами мочалку, выжимая из нее пену с водой, и горблю спину, локтями опираясь на край раковины. В глаза словно вливают кипяток. Они горят. Голоса позади громче. Смех.

Шмыгаю носом. Лицо в наклонном положении, глаза покрывает слой соленой жидкости. Сохраняю молчание, тихо роняя слезы, вырывающиеся из меня ни с того ни с сего. Я не знаю точной причины, и вот оно. Оно меня пугает. Мне неожиданно и резко становится грустно. Всё это внутри, даже не столько в грудной клетке, сколько в голове.

Кажется, Лиллиан заикается о бутылочке вина на ночь, поэтому они выходят. Отец стремится исполнить любую ее прихоть. Эта женщина. Она потрясающий манипулятор, способный очаровать мужчину звучанием своего голоса, касанием и взглядом.

Как мне не удавалось замечать это ранее? Она и меня охмурила. Я души не чаяла, поскольку думала только о состоянии отца. Лиллиан вывела его из депрессии. Лиллиан — причина его улыбки. Не я. Не тот человек, который крутился и вертелся, лишь бы…

А оно важно? Теперь оно имеет значение?

Они покидают кухню, оставив посуду на столе. Наконец могу ладонями вытереть крупные капли слез, умыть горячее от взбунтовавшихся эмоций лицо. Взрослые только приехали, а я уже чувствую себя выжатой. Это неправильно. Так не должно быть.

С каждым годом всё лучше понимаю решение матери. И не люблю винить ее в том, что оставила меня с отцом, но… Но почему сейчас она не пытается связаться со мной? Прошло столько лет, я выросла, она наверняка устроилась в новом городе, так по какой причине не забирает меня? Черт, я просто… Я хочу немного… Семьи. Чувства, что у тебя есть люди, к которым ты можешь прийти за советом, с которыми способна поделиться переживаниями, получить поддержку. При наличии живых родителей, нет ощущения, что у меня всё это имеется. Столько лет мой отец не был отцом. Он был тем, за кем я ухаживала. Я не была его дочерью. Правильно мама говорила. Обслуга. Я будто обязана приносить выгоду своим проживанием с ним, иначе, боюсь, мне не были бы здесь рады.

Разведенные родители — это тяжело. Особенно, когда рождается панический страх, что в тебе в принципе не нуждается ни один, ни второй. Ты как лишнее звено. Ты их общая ошибка прошлого, ты часть этой ошибки. Неудачная попытка отношений, из которых вытек живой человек, а теперь куда его деть? Куда меня деть?

Без сомнений, всем требуется близость, особенно близость с семьей. Порой мне хочется утонуть в объятиях, ощутить чью-то поддержку без слов, но даже этого мне не вытянуть от отца, он словно остыл ко мне. Но если подумать, мы никогда не были близки. Он и не открывался мне.

Мне надоело быть одной, переживать тяжкое в одиночестве, при этом слушая, как хорошо другим. Тем, кто как бы рядом, но в своем мире, в котором ты играешь роль прислуги.

Набираю холодной воды в ладони, умывая лицо. Терпение любого человека имеет границы, и сейчас, видимо, моя чаша переполняется, что приводит к такому взрыву.

Прижимаю тыльную сторону ладони к губам, сжав веки, и тихо плачу, надеясь, что шум воды скроет проявление моей слабости. Чувствую себя разбитой. И мне страшно от мысли, что придется жить с ними одной. В целом доме. В замкнутых стенах.

Мне это не представляется возможным, ведь с ними так нелегко.

***

Отныне нельзя пропускать уроки. Как бы хреново себя не ощущала, моя задача создать видимость обучения, так что сейчас, когда временная стрелка переваливается за полночь, я всё ещё продолжаю сидеть за домашней работой на завтра, чтобы быть готовой, понимать, что мы проходим. Скажу честно, лучше с больной головой на уроках, чем тут. Время занятий — время моего морального отдыха.