– Напугал девчонку, интеллигент! – Бормотала цыганка, растерявшись при виде статного бандита. – Дай нам поесть чего…Холодрыга на улице…

В доме на тот час никого не было.

Рубенсита потрясла Лялю, вытащила из сумки большое зеленое яблоко и прошла в комнату, где находилась большая теплая печь.

Почувствовав тепло, ребенок успокоился. Иннокентий принес девочке крошечного серого котенка, посадил рядом с ней на печку.

– Сегодня сходняка не будет, можешь отдыхать, – сообщил он гостье, заваривая чай в красивом фарфоровом заварничке.

Кухня была большой и опрятной, хотя обставлена была чисто по-деревенски: половики на крашеном дощатом полу, немудреная мебель, два свежевыкрашенных в белый цвет буфета с посудой, деревянный квардратный стол, покрытый вышитой скатертью, а сверху цветастой клеенкой, Вышитые полотенца на стенах, обрамляющие фото давно уже умерших родителей Рудяка. Свежие занавесочки на окнах. Веник с совком в углу у дверей. И даже сплетённые косичкой золотистые луковицы.

«Братва должна отдыхать» – был лозунг дома Рудяка. Порядок здесь поддерживали все. Когда гулеванили, то пили, но девок сюда не водили. Здесь вызревали зловещие бандитские планы, раздавались деньги. Блюстителем порядка был как раз Иннокентий.

– Как там в Киеве? – Спросил он цыганку.

– Да как всегда. Козырек на почтамте завалился, слышал?

– Угу. Да ты ешь. Водки выпьешь?

– Чайку только…

– Ну давай, я пойду дите накормлю. Ты, когда с ней на работу? Завтра? Или отдохнешь пару деньков?

– Завтра отосплюсь, в баньку схожу, потом.

И он пошел к Ляле. Девочка, уцепившись за краешек одеяла, повисла над печкой, рискуя вот-вот свалиться с нее. Котенок, свернувшись клубочком, задремал.

Иннокентий взял ее на руки и собрался кормить гречневой кашей с котлетой.

Ляля испугалась его, всхлипнула, но плакать передумала.

– Эх ты, бедолага! – Заключил бандит, – Носит же тебя судьба. Как и меня впрочем. Нету у меня ни жены, ни детей, а так бы хотелось… – И он погладил ее широкой ладонью по черным крашеным волосам, принялся кормить. Однако Ляля взяла у него ложку и принялась сама кушать, испачкавшись и несколько раз закашлявшись от того, что попало не туда.

С утра Рубенситам понеслась к цыганам, а Иннокентий водился с Лялей в доме, не рискуя ее выносить во двор, чтобы лишний раз не увидели соседи.

Когда же Рубенсита наконец собралась «на работу», то для Ляли наступили трудные времена.

Цыганка просыпалась с первыми петухами, завтракала, давала девочке чай и печенье, одевала ее по-нищенски и также одевалась сама. Чтобы Ляля не мешала ей на паперти, она добавляла в сладкий чай водки и если девочка отказывалась его пить, то силком заливала смесь ей в рот. Покричав, ребенок успокаивался и засыпал и цыганка могла спокойно заниматься делом.

За нею закрепили место на автовокзале. Народ воспринимал ее как мать-одиночку, полусумасшедшую алкоголичку, возможно блаженную. Милиция ее не трогала, а конкурентов не было.

Обычно она садилась на холодный заплёванный тротуар, украдкой, правда, подсунув под мягкое место подушечку, раскладывала перед собой целлофановый кулечек, закрепив его камнями-голышами, брала на руки спящего ребенка и жалостным голосом, не поднимая глаз на прохожих, взывала: «Подайте Христа ради!», «Не дайте дитю помереть с голоду!»

Так прошел месяц. Полтаву стало часто заметать снегом, который днем то таял, то уже формировался в небольшие сугробы.

Редкие дни «хата» пустовала. Там неожиданно появлялись и также внезапно изчезали «деловые люди».

Через две недели по приезду Рубенситы с дитем в Полтаву, отправился «по делам» Иннокентий, который не появился ни к Новому году, ни к Рождеству. Видимо, отсиживался где-то после «мокрухи».

Когда в середине декабря наступила настоящая зима, Ляля простудилась и заболела. Везти ее в детскую больницу не было возможности. Да и особого желания вылечить девочку Рубенсита не проявляла. Давала ей невпопад какие-то таблетки, которые неизвестно сколько провалялись в ящике кухонного буфета и ждала: выживет – хорошо, а нет – то мало ли есть еще на свете детей, которых можно украсть?

Было в болезни ребенка для «бизнесменки» преимущество – не надо было заливать в рот Ляле водку. Она и без того находилась уже который день в полубессознательном состоянии. С температурой под сорок девочка вылеживала на руках мучительницы положенный «рабочий» день, а в доме, отогревшись, тихонько всхлипывала, открывая и закрывая помутневшие глазки, отказывалась от пищи, лишь пила водичку жадными глотками.

Через неделю у Ляли наступил кризис. В одну из морозных ночей Рубенсита почувствовала, что девочка обречена и даже впервые присела возле нее на полчаса понаблюдать. Конец это был или все еще нет.

Был в жизни молодой цыганки момент, который сломал ее. Она перестала доверять себе и «чавелам», а также всему миру после того, как однажды, когда ей было всего двенадцать, над ней надглумились два взрослых парня на ее на родине, в Молдавии.

Она тогда ничего не рассказала об этом своим родителям и продолжала кочевать с ними по республике.

Через пару лет семья осела в Ришканах, а для шестнадцатилетней девушки отыскался жених – красивый молодой цыган по имени Лачо. Родители девушки решили все за нее сами.

Немногочисленный, но горячий народ жил по своим законам, по которым женщина не имела права противоречить отцу или мужу. «Мужчина есть мужчина, а женщина – это женщина. О чем ты можешь разговаривать за столом с женщинами? Ты с мужчинами должен общаться. Дома для жены есть время» – Рассуждали цыгане. На мужской стороне было много преимуществ. Парни поступали в учебные заведения, а девушки сидели дома, готовились стать женами и матерями. Считалось, что цыган в доме хозяин и именно из этого следует устойчивая семейная жизнь, от чего бывает меньше недоразумений и разводов.

На счастье (или к несчастью) Лачо и Рубенсита полюбили друг друга.

Свадьбу сыграли шумную. Цыгане пили вино и водку и пели и танцевали все без исключения. Единственным условием бракосочетания должна быть ненарушенная девственность невесты. Девушка должна быть чистой. Это номер один, и простыня показывалась по обычаю всем.

Только вот после брачной ночи простыня оказалась чистой. Оскорбленный молодой муж сгоряча избил Рубенситу. Так, скорее по традиции. Цыгане осудили ее, родители отреклись, а старейшины произвели суд чести. Лачо ходил как в воду опущенный и на контакт с женой не шел.

Рубенсита исчезла из Ришкан и решила начать самостоятельную жизнь. Первым делом она подалась в Кишинев, устроилась на швейную фабрику швеей и получила от производства комнату в общежитии. Потом избавилась от ребенка Лачо, сделала аборт и получила врачебный приговор: бесплодие. Пережив шок от предательства любимого, разочаровавшись в родителях и цыганских законах, Рубенсита замкнулась в себе, стала циничной, ожесточилась. За свое горе она готова была мстить всему миру. Она поклялась себе в одном: стать во что бы то ни было богатой и посмеяться над всеми. Так Рубенсита стала отчаянной мизантропкой.

В тот момент, когда она сидела на печке рядом с тяжелобольным ребенком, в дом постучали. Цыганка открыла дверь и впустила необъятных размеров бабу лет сорока пяти с большим носом-картошкой и пухлым розовым ртом.

Баба содержала во Львове нелегальный бордель и прибыла в Полтаву на встречу «с очень важным лицом», о котором, однако, ничего не сообщила Рубенсите.

– Клавдия… – Представилась она и потерла покрасневшие от мороза ладошки. – Ты одна?

– А морозу напустила!.. Заваливай давай…

Клавдия протопала в шерстяных вязаных носках большими ногами в комнату с печкой, взяла на руки котенка и заметила безжизненно лежащую Лялю:

– Ребенок!.. Че он спит, что ли?

– Ну, спит… – Равнодушно ответила Рубенсита, войдя в комнату за ней следом.

– А че спит-то?

– Дак дело к вечеру. Простудилась к тому же.

– Ох ты, Боже ж мой! – Неожиданно по-матерински закудахтала, запереживала Клавдия. – Тащи молока горячего…Ты чем ее лечишь– то?