– Таблетки даю. Там… – Рубенсита устало кивнула головой в сторону кухни.

– Мы ее народными средствами… Мед есть? Ох, ты, она ж горит вся! Ребенка загубим! Давай сюда водку, мед, уксус давай!

Цыганка послушно, как робот исполняла приказы гостьи, но потом ушла на кухню, закрыла дверь за собой и принялась курить марихуану.

Клавдия раздела догола исхудавшую Лялю, развела напополам с водой уксус и начала протирать ваткой тщедушное с синими прожилками тельце.

– Ох ты ж, – повторяла она, – че ж они – решили погубить тебя? Разве ж это можно?

Завернув девочку в валявшуюся на лежанке простыню, Клавдия сгребла ее в охапку пухлыми ладонями и прижала к себе.

Через полчаса Ляля начала потеть, и температура постепенно спала. Она открыла глаза и посоловелым взглядом уставилась на спасительницу, провела побелевшим язычком по пересохшим губам.

– А сейчас молочка попьешь тепленького с медком. Тетя напоит тебя, не бойся…

Женщина выскочила в кухню с кружкой молока, бросила его на электроплиту, согрела....

Утром Ляле стало лучше.

Клавдия проснулась от того, что Рубенсита возилась с ребенком, одевала, собирала «на работу».

– Ты с ума сошла! – Закричала на нее Клавдия. – Куда ж дите в такой холод!

– Мне надо деньги зарабатывать…

– Фуй! Сколько ж ты за день собираешь – то?

– Сколько не соберу – все мои. Тебе – то что?

– Я чего спрашиваю… Я заплачу тебе за день… Оставь девчонку в доме, а?

– Да ты чо? На фига она тебе сдалась? Родственница что-ли? Да она все-равно не выживет. Сегодня, завтра ли сдохнет все-равно. Она ж алкоголичка. Я ж ее водкой накачиваю. А не возьмет, колоть начну, наркоманкой сделаю. Ты – тетя – не в свое дело лезешь.

– Ты ж баба! Иль тебе дите не жалко?

– А меня кто пожалеет, а? Меня пожалели? Почему ж я должна?!

– Сколько возьмешь с меня? – Миролюбиво предложила Клавдия, – соглашайся, сама можешь пойти, если хошь, а дите оставь. Прошу…

– Двести рублей давай, – Рубенсита слегка завысила свой доход. Но Клавдия достала кошелек и тотчас же выложила перед ней два новеньких «стольника».

Увидев деньги, цыганка удовлетворительно крякнула и пошла на кухню пить чай, а Клавдия пошла к Ляле.

Она радовалась, что девочка уже не лежала безжизненным пластом, а двигала ручками и переворачивалась с одного бока на другой, повторяя: „Мама! Мама!»

Через неделю, уладив свои дела, Клавдия засобиралась во Львов, но Ляля держала ее за юбку и не думала отпускать ее от себя. Плакала, когда не заставала ее в доме. Пребывание девочки в доме сутенерша оплатила Рубенсите и подумывала о том, как бы забрать полюбившегося ребенка с собой.

– Отдай ее мне, – попросила она за день до отъезда.

– Как это отдай?! – Возмутилась Рубенсита. – Если хочешь – купи. А отдать – не отдам. Не имею права.

– Сколько ты за нее хочешь?

– Пять тысяч рублей, – Рубенсита с интересом наблюдала за реакцией Клавдии.

– Ну ты даешь! Да ведь девчонка без документов. Мне ж на нее метрику завести надо, а за это тоже плату возьмут. Это ж большие деньги. Не наглей, цыганка. Жадность фрайера погубит!

– Как хочешь… – равнодушно сказала Рубенсита.

Клавдия в смятении покинула Полтаву и больше там не появилась.

А для Ляли начались обычные «трудовые будни». Едва она успела немного выкарабкаться после болезни, как Рубенсита начала ее брать с собой на паперть, «заправив» с утра порцией алкоголя.

Девочка спала на руках попрошайки среди улицы. Прохожие бросали монеты «бедной матери» и никому в голову не приходило, насколько трагичной была судьба маленького ребенка. Никто не мог ей помочь. Ведь даже случись чудо: нашло бы, предположим, «просветление» на какого-нибудь внимательного журналиста, специализирующегося на подобного рода вопросах, или на обыкновенного человека, то шансов у Ляли вырваться из западни все равно было мало. Ведь Рубенситу охранял милиционер, который патрулировал в районе железнодорожного вокзала, а также надсмотрщик и несколько торговок. Словом, «в обиду» ее не дали бы.

Так прошла зима. А когда наступил март и с крыш закапало, заметила Рубенсита среди «трудового дня», что ребенок на ее руках не дышит, глаз не открывает, не шевелится. Она была уверена, что Ляля мертва, но не покинула своего «насиженного» места. Лишь когда наступил вечер, она вывезла малышку за город к лесу, укутала тельце в полиэтиленовый мешок и выбросила на свалку мусора. Ушла.

Парочка пожилых бомжей, прогуливавшаяся по свалке в поисках пустых бутылок и прочих вещей, случайно наткнулась на большой сверток, извлекла ребенка.

Женщина в фуфайке и шерстяном платке слабо вскрикнула, зажав рот дырявой перчаткой.

– Ребенок!..

– Уйдем отсюда, – предложил ее спутник в длинной не по размеру замусоленной куртке, – здесь преступление, не видишь…

Они отступили. Но слабый крик заставил их обернуться, подойти к свертку.

– Это девочка. Вон кудряшки. Цыганчонок вроде…– затряслась от страха женщина, – надо бы в больницу.

– Ты в своем уме?! Как же мы объясним, где ее взяли. Ведь в тюрьму отправят.

Отнесем поближе к людям. А дальше – не наша забота. Не оставлять же ее здесь посреди мусора одну умирать.

– Да разве мы звери какие! – Поддержала его женщина и наклонилась к Ляле, схватила ее в охапку.

Девочка медленно открывала и закрывала глаза. Она, казалось, смирилась со всем и была готова расстаться со своей коротенькой жизнью. Трудно было предположить, что еще жило в маленьком, изможденном недоеданием, алкоголем и недавно перенесенной болезнью организме.

Вечером земля снова подмерзла, с севера подул холодный ветер, как бы в напоминание о только отступившей суровой зиме.

Мужчина накинул на давно немытую голову капюшон, перенял у женщины ребенка.

Шаг за шагом приближались к ним ряды «хрущевок».

Спасая ребенка, бродяги чувствовали себя сопричастными к чему-то великому, значительному. Они, может, и перестали уже со временем отождествлять себя частичкой общества, но вера в добро все-таки жила в них. Видимо, не стали они еще асоциальными, как их безжалостно окрестило ближайшее окружение.

Случай и капелька человечности, проявленная парочкой, спасла Ляле жизнь.

До ближайшей пятиэтажки оставалось всего десяток метров, как из крайнего подъезда вдруг выскочил шустрый молодой жилец в тапочках на босу ногу с ведром и направился к мусорному баку. Через минуту он снова скрылся за дверью.

Прижав завернутого в целлофан ребенка к себе, мужчина присел, схоронившись за тонким молодым деревцем, а женщина заслонила его собой, чтобы их не разглядели, не распознали.

– А если не найдут? – Озабоченно забормотала женщина посиневшими от холода губами.

– А если, а если! – Сердито передразнил ее спутник и, не раздумывая побежал к тому подъезду, из которого только что выходил жилец.

У входа в него женщина вцепилась в ребенка, надеясь стянуть из него пакет.

– Да какая разница! – В отчаянии гаркнул спутник и побежал по лестнице наверх.

– Все! Бежим отсюда, – предложил Лялин спаситель, взяв свою подругу за руку.

И вскоре они скрылись между домами.

Тем временем пожилые супруги Терещенко, проживающие на втором этаже, ужинали, подливая себе горяченького чайку.

Старику выглядел на семьдесят с небольшим. Он был приземист и коренаст, и одет в темно-синий спортивный костюм.

Жена носила домашние брюки, цветастую блузу и длинный стеганый жилет.

– Что-то там внизу то ли пикает, то ли мяукает, – недовольно заметил старик, прислушиваясь.

– Та то дети.

– А чего так поздно?

– Меня спрашиваешь? Откуда ж мне знать?

– Дети Сидоренка на выходные у бабы в селе. Он же сам говорил, что в субботу поедут. Сегодня как раз суббота.

– Так значит, кота кто принес. Или подбросили в подъезд.

– Может, кто забежал погреться… Нам-то что?

– А может это у меня в голове, а?

– Во, во. То шумит у тебя, то стучит в ней. А сейчас уже котята замяукали.