Судьба домов в селе была предопределена. Они подпадали под снос. Город наступал. Варвара знала, что через несколько лет «малина» исчезнет и взамен ее она получит новенькую квартирку в Киеве.

В доме царила атмосфера вялотекущей жизни. Дети молдаванки, свернувшись калачиками на спартанского вида кровати, спали. Сама она, забравшись с ногами на соседнюю коку. закрыла ноги застиранным детским байковым одеялом и грызла гарбузовые семечки.

«Афганец» со Светой еще не вернулся с «работы». Две девицы легкого поведения, которые обитали в третьей комнате, «чистили перышки», готовились к очередным актам любви.

Рубенсита с дитем прошла в комнату для гостей, не обмолвившись ни с кем ни словом. Рубенсита получила ключ от «маклера», а потому сама открыла входную дверь. Услышав, как она хлопнула, никто из обитателей дома не вышей ей навстречу.

Цыганка освободила девочку от одеяла, вручила ей холодное немытое яблоко и спустилась в подвал, заваленный ящиками, каким-то ненужным строительным хламом и мешками с одеждой. Порывшись в первых попавшихся двух из них, Рубенсита сплюнула по-босяцки, ругнулась и принялась зло потрошить самый большой брезентовый мешок, доставая вещи, оставшиеся от предыдущих похищенных детей, многих из которых уже не было в живых.

– Черт, черт! – Повторяла цыганка. – Одень ее, раздень… На хрена козе баян, спрашивается! Скоро орать начнет… Одежонки-распашонки…

Она набрала ворох детской одежды, а также куклу и плюшевого мишку и как попало затолкала в валявшиеся здесь же целлофановые кульки. Пошла наверх, прихватив детский горшок.

– Вот тебе, эта, как ее… как тебя? – Обратилась Рубенсита к своей подопечной, – Назову тебя Лялей. Ляля будешь у меня. Она достала куклу и мишку и подала спокойно сидевшей на кровати девочке. – Че-то ты и не орешь, как другие. Спокойная такая…даже странно.

Цыганка закурила травку из своего специального мешочка, потом достала из-под кровати грязный алюминиевый погнутый тазик, а также из сумочки краску для волос и пошла на кухню за водой.

Вернувшись, она развела краску, взяла Лялю на руки и намазала ей черной смесью голову. Это девочке не понравилось. она начала по-своему возмущаться, размазывать руками краску по лицу и затылку.

– Двадцать минут! – Сказала отчетливо Рубенсита. – Надо подержать двадцать минут, потом смыть.

Ляля хотела избавиться от краски немедленно и начала вертеть головой и двигать руками, заплакала.

Чтобы не мешать мероприятию, злая тетя связала ей колготками руки и всунула в рот соску, которая неизвестно как оказалась среди вещей. Ее Ляля тот час же выплюнула и начала по-настоящему в голос орать.

Цыганка ухмыльнулась, посмотрела на золотые часики и вышла из комнаты на кухню, поставила чайник на газовую плиту.

Попив чай, она вернулась к ребенку, у которого от плача покраснело лицо и помокрели штанишки, смыла с волос краску, переодела и уложила возле себя под одеяло.

Проснувшись ночью, Рубина собрала пожитки, ребенка и вышла на улицу, села в стоявшее неподалеку такси, рассчитывая добраться как можно скорее на железнодорожный вокзал, сесть в поезд «Киев – Полтава», билет на который был приобретен для нее заранее.

Когда они прибыли в Полтаву, никто бы и не подумал, что черноволосая глазастая девчонка, которую прижимала к себе цыганка, не ее дочь.

Находящийся на высоком берегу реки Ворсклы город Полтава – областной центр, крупный железнодорожный узел и место пересечения автомобильных дорог, встретил Рубенситу и Лялю проливными дождями, ветром. Время шло к ноябрю. По ночам становилось с каждым днем холоднее.

Цыганке было знакомо это время года по ледяным ступенькам лестницы у метро «Вокзальная» в Киеве, где она месяцы напролет с маленьким ребенком на руках просила милостыню, зарабатывая себе на квартиру в центре столицы.

Готовилась «на работу» Рубенсита обычно ни свет ни заря в своей «двушке» на Куреневке. Место на железнодорожном вокзале за ней было зарезервировано «руководством». Ее имидж продумывался и, главное, ей выдавался ребенок для умягчения и без того сердобольной публики. Детей для попрошаек брали в аренду у алкоголиков или крали.

По утрам Рубенсита одевала парик из спутанных немытых волос, свисающих на ее худые опущенные плечи. Поверх него накручивала застиранный цветастый платок. Ей можно было дать и двадцать пять, и тридцать лет, а то и сорок четыре.

Грязная одежда, голова, опущенная в скорби. И спящий на руках ее ребенок. И двигалась в разных направлениях мимо них толпа, и звенела мелочь, и шуршат купюры…

Легко заполучив Лялю для зловещих замыслов, киевские бандиты смекнули, что ее лучше отправить с глаз долой если не в другую союзную республику, то по крайней мере в другую область Украины, где ее никто не знал.

«А что, они обеднеют, что ли?» – Любила повторять цыганка, убедившись, что если даже обман очевиден, то люди все-равно приняли правила игры. Одни подавали из жалости. Другим нравилось почувствовать себя на мгновение барином. Кто-то кидал монеты лишь для того, чтобы их оставили в покое.

Рубенсита была профессионалкой. Она вошла во вкус нищенского «дела» и уже не могла от него отказаться.

Такси лихо промчалось по центру Полтавы, потом по улице Октябрьской и Циолковского и выехало на окраину города.

Тамошняя «хата» ничем не отличалась внешне от множества частных домов, стоящих неподалеку от пятиэтажек. Официально она принадлежала спившемуся туберкулезнику Рудяку, сухому, длинному «як гиляка» шестидесятилетнему мужику, который время от времени менял туберкулезную больницу на

лечебницу для лиц с алкогольной зависимостью. Во время рецидивов он мало находился у себя дома, больше слонялся по улицам Полтавы, собирая бутылки, спал на скамеечках в городских парках. «Жильцы» платили ему за постой и использовали дом для бесконечных явок и сходок. Ближайшими соседями были пенсионеры, которые уже устали от потока людей, протоптавших тропу вдоль их заборов. Они, однако, не жаловались, опасались мести подозрительных жильцов, частенько подсматривая за ними тайком, осуждая их.

Бритоголовый высокий сорокалетний мужик в модных отутюженных брюках и дорогом свитере встретил Рубенситу на пороге дома. Об Иннокентии в городе говорили разное. Однако в тюрьме он точно не был. Характер имел неуравновешенный, несмотря на внешние манеры. Никто из соседей не догадывался о роде занятий этого нетипичного бандита. Да он на бандита мало походил. Вежливый, веселый. Можно сказать, красавец. Его мужественность нравилась женщинам и у него их было много, как поговаривали. Его лицо было продолговатым, глаза голубые, выразительные, а смотрел всегда, словно целился. Бледная кожа протестовала против загара, на солнце она приобретала неприятный красноватый оттенок и, если присмотреться, то на лице просвечивало множество мельчайших прожилочек, появившихся от курения гашиша.

В милиции догадывались, чем занимался интеллигентный бандит. Несколько раз следователи чуть не взяли его «на живом». Но всегда дело закрывали за недостатком доказательств. Профессия у Иннокентия была элитарная для бандита – он был киллером. Само слова «киллер» не вошло еще в моду в то время. В народе говорили, что кто-то кого-то за деньги убил или «заказал». Но Иннокентий был профессионал своего дела, чем и гордился. Он «убрал» на своем веку пятнадцать кому-то очень мешавших человека в разных концах безграничного советского пространства и имел в нескольких «вражеских» западных банках кругленькие суммы.

В Полтаве у него жила единственная родственница – материна сестра, которую он часто навещал и давал деньги, делал в доме ремонт, помогал по хозяйству. А «на хате» он появлялся, так сказать, у друзей. Нос держал по ветру, выжидая очередного клиента.

Он молча завел цыганку в дом, закрыл за ней плотно дверь.

– Здорово, красавица! – Густым красивым баритоном поприветствовал он ее и улыбнулся уголком рта.

Ляля, увидев незнакомого дядю, заплакала и прижалась к Рубенсите, спрятав личико в ее плечо.