...Знаете ли вы, мадам Леду, как устроено обыкновенное пианино? Внутри него сокрыты струны, связанные с клавишами. Вы нажимаете на клавишу, и оно издаёт чистый, музыкальный звук. Но если струна оборвана, вы не услышите ничего, кроме стука. Глухого грохота внутри - будто в гроб вколачивают гвозди.
В тот момент у меня в душе срезали все струны. Я не ощущала ничего, кроме глухих ударов, исходящих откуда-то снизу. А ещё биение сердца - достаточно ленивое, должна сказать. Когда всё закончилась, я подумала, что не ощущаю, собственно, никакой разницы - что до, что после. По крайней мере, я была жива.
Он перевалился на бок и какое-то время мы лежали в полной тишине. Я слышала, как выравнивается его дыхание, как оно становится спокойным и умиротворённым.
- С француженками всегда проще...,- наконец, сказал он. - Вот русские оказались чертовками, приходится связывать. Сперва эта возня мне нравилась, но теперь, когда я весь исцарапан и искусан, я поступаю проще -- пистолет у виска, это охлаждает пыл... Между нами здесь произошла неслыханная в других местах история: русская девчонка взорвала себя и обер-лейтенанта Гросс. Мы теперь раздеваем донага, обыск, а потом... . Как ты думаешь, после такого возможно остаться человеком?
Он повернул ко мне лицо, а я к нему. Какое-то время мы молча смотрели друг на друга.
- Нет, - ответила я.
Это единственный разговор, который состоялся между нами в тот день. О чём нам ещё было говорить? Не знаю...
Меня снова переодели в полосатый халат и отвели в барак. Единственное, что мне удалось утаить, так это английскую булавку. Я положила её в рот. В последний момент надзирательница сунула мне в руки какой-то свёрток.
- Это Geschenk, - сказала она, скалясь. - Подарок.
Я сделала несколько шагов от выхода, он развернулся, и всё содержимое посыпалось на пол: несколько крупных кусков хлеба, печенье и прочее. Geschenk - так они это называли. Плата за услугу. Так угощают ребёнка, который спел рождественскую песенку или рассказал стишок. Я никогда не выглядела на свой возраст, всегда казалась моложе своих лет. А тогда я и подавно выглядела не старше двенадцатилетнего ребёнка - худая, с чрезвычайно тонкими костями.
Голод превращал нас в эгоистов, заставлял переступать не только через гордость, но и другие качества, которые отличают людей от диких животных, пожирающих друг друга ради выживания. Перешибить его может только глубокое потрясение. Сделать к нему нечувствительной, не такой уязвимой. Глубокое отвращение к собственному существу.
Я видела, как несколько яблок укатились под нары. Через всё остальное я просто переступила. Женщины срывались с мест, подбирая всё, до чего могли дотянуться. Они отталкивали друг друга, вцеплялись друг другу в волосы, отбирали крохи у тех, кто был слабее, и набивали ими рты. Они мычали, царапались и дрались за моей спиной, а надзиратели били их резиновыми дубинками, пытаясь усмирить эту обезумевшую толпу изголодавшихся людей. Они били их только за то, что они хотели есть, и тут же смеялись над ними.
Фриде обняла меня и усадила на соломенный матрас.
- Так или иначе, какая разница? - сказала она. - Вряд ли тебе доведётся кому-нибудь об этом рассказывать.
Я засмеялась. Из моих глаз градом катились слёзы. Она, конечно, была права.
На следующий день после построения мы снова отправились в швейный цех. Я не опускала глаз. Я не старалась сделаться невидимой, когда другие женщины показывали на меня пальцем или шушукались за моей спиной. Они пытались рассмотреть какую-нибудь разницу в отношении ко мне охраны, но так её и не увидели. Очевидно, я так и не вошла в тот узкий круг избранных, которые обслуживали офицеров СС в качестве горничных или любовниц. Все мы продолжали трудиться, как обычно. Когда мы возвращались с работы, перед ужином, нам приходилось смотреть, как казнят людей. Там было два или три ряда проводки, электрических проводов, и тех людей, кого должны были повесить, они ставили между проводами. И они могли стоять так по три дня, без пищи, в лужах собственных испражнений. А когда мы шли с работы, они казнили их. Они делали эшафот из стола и стула, подвешивали их и зачитывали какой-то шутовской приговор, а потом выбивали стул... Одного из них застрелили... Сначала его подвесили, но он начал кричать: "Вы убийцы! Вы проиграете эту войну. Ваш Гитлер сдохнет!" -- и все такое прочее. И тогда эти парни просто принялись стрелять, а потом вдобавок еще и вздернули его. А мы уже просто бесчувственными стали, так что нас больше даже ничего не трогало. Смотришь на трупы, смотришь, как людей вешают... и только знаешь, что ты должен что-то чувствовать, как-то реагировать... К счастью ...потом что-то происходит и все возвращается на свои места. Например, когда ты видишь, что кого-то сбила машина или еще что-то вроде того. То есть со временем ты снова становишься самим собой -- вы понимаете, о чем я говорю?
Мадам Леду молча кивнула. На её лице одновременно отражались ужас и потрясение.
- Так прошёл месяц или около того. Мы с Фриде сильно сблизились. Поддерживали друг друга по мере возможности. Если нам долго не удавалось заснуть от холода, мы начинали мечтать вслух. О разном. О том, что война закончится, о том, что нас освободят, как мы вернёмся домой и как воссоединимся со своими близкими. Я говорила об этом, твёрдо зная, что и близко не дотяну до того дня. Но Фриде... В её голосе слышалась уверенность в том, что этот день непременно настанет. Иногда она позволяла своему воображению рисовать настолько реалистичные картины будущего, что я невольно начинала в них верить. Это казалось тогда самым страшным - верить в то, что никогда не наступит. Но она всегда говорила, что намерена дожить до самой победы, чтобы лично присутствовать при том, как повесят нашу надзирательницу , и начальницу женской части лагеря, и всех этих эсэсовских выродков одного за другим.
- Вот увидишь, так и будет, - говорила она. - Они все получат по заслугам. Только надо не переставать надеяться. Кто-нибудь обязательно до этого доживёт. И тогда они всем расскажут, что здесь происходило, всему миру. Потому что есть такие, кто ещё не знает, что здесь творится, и их много. Почти никто толком не знает. Ты как хочешь, а я намерена рассказать...
Было бы здорово, если бы сейчас она сидела рядом с нами за чашкой чая. Фриде подтвердила бы мои слова. Она была жизнерадостным человеком, этого было не отнять.
- Она умерла? - спросила мадам Леду. - Как это произошло?
- Так, как никто не смог бы даже предположить, - покачала головой старуха. - Поначалу Фриде выглядела очень здоровой и сильной. У неё было плотное телосложение, крупная голова, выпирающие скулы, неправильный прикус - нижняя челюсть чуть заступала за верхнюю. Чем-то, весьма отдалённо, она напоминала мне мадам Мартен, оставшуюся далеко в прошлом... С самого начала стало ясно, что её не отправят в газовую камеру, а отберут для принудительного труда. Она легко могла колоть дрова или таскать камни. Она часто говорила, как мечтала бы размозжить таким камнем голову кому-нибудь из охранников лагеря или по крайней мере, одной из их бешеных собак, которых они часто натравливали на нас. Если бы она так и сделала, её немедленно бы поставили к стенке. Фриде это хорошо понимала, и поэтому никогда не лезла на рожон. Она всегда сохраняла спокойствие, граничащее с безразличием, за исключением тех моментов, когда с нею случались припадки.
До сих пор я о них почти не упоминала. Сейчас самое время.
Иногда с Фриде случались приступы кратковременного помешательства. Это и не удивительно, принимая во внимание все реалии Аушвица. То, чему мы становились свидетелями каждый день. Иногда они случались днём - тогда я прикрывала её, как могла, но чаще ночью - всегда в одно и то же время - где-то с часу до двух. Её место было с краю кровати. Вдруг посреди ночи она просыпалась и начинала неистово молиться, просила, чтобы её выпустили из барака, уверяла, что попала сюда по ошибке. Она всё время спрашивала: "Где мы? Как отсюда выбраться?" и порывалась встать. При этом Фриде не узнавала никого и ничего. Тогда я крепко сжимала её руку и держала до тех пор, пока она не затихала. Её сознание имело уникальное свойство: включаться и выключаться, словно в её голове перещёлкивали тумблер. Сначала я думала, что это что-то вроде защитной реакции - она пытается отстраниться от всего, что нас окружало, забыть об этом хоть на несколько коротких мгновений, почувствовать свободу, которую у нас отняли. Даже сейчас я всё так же уверена, что это и было главной причиной её болезненного состояния - её душа рвалась на волю из этих проклятых застенок и обретала её на короткий срок...
