- Никому ни слова, - проговорил он и пошёл звонить директору, месье Жоанно.
Каждый день месье собственноручно открывал и закрывал кафе собственным ключом. У него здесь был личный кабинет, но в тот день он ушёл домой раньше. Этот случай нанёс сокрушительный удар по его репутации и мог так же стоить ему жизни.
Он отговорил нас принимать какие-либо поспешные меры и приехал тотчас же. Месье Жоанно потребовал, чтобы мы вели себя как обычно и как можно скорее вернулись к своим обязанностям. Затем он позвал моего отца, и они ненадолго заперлись в его кабинете. Уже тогда я догадалась, что они обсуждают, каким образом избавиться от трупа так, чтобы на нас не пало подозрение.
Посетители разошлись ближе к двум часам ночи, и директор попросил месье Касселя и месье Клобера вернуться домой и никому не рассказывать о случившемся. Меня и мадам Мартен тоже отпустили. Никто не задавал лишних вопросов. Остались только отец и месье Жоанно.
Я вернулась домой, можно сказать, как обычно. Из комнаты матери не доносилось ни звука. Я разделась и легла в холодную постель. Была середина января. Я дрожала от страха и никак не могла заснуть. Я думала о том, что со всеми нами будет, если кто-нибудь узнает о произошедшем этой ночью. Нас повесят, хотя никто из нас ни в чём не виноват. Но если бы мы честно признались в том, что на наших глазах немецкий офицер упал в погреб и свернул себе шею, они вряд ли простили бы нам сам факт того, что он был открыт.
На улице было совсем темно. В жёлтом свете уличных фонарей я наблюдала, как мечется снег. Во мне зрело напряжение, которое становилось всё сильнее с каждой минутой. Я всё время думала о том, когда же вернётся отец. Что его могло задержать? Моё воображение рисовало страшные картины: как отец с месье Жоанно пробираются сквозь метель с тяжёлой ношей на плечах, чтобы понадёжнее спрятать труп. Полицейские жандармы свистят им в спины. Их останавливают и спрашивают, что в мешке. Наконец их просят развязать его и показать, что в нём спрятано...
Что дальше? Я запрещала своему воображению заглядывать так далеко в будущее, чтобы совсем не лишиться рассудка.
Отец вернулся только через несколько часов, совершенно пьяный.
- Мы сбросили тело с моста в Сену. Пусть думают, что он поскользнулся на снегу и свалился вниз, - сказал он и приложил палец к губам: - Тссссс!
Я довела его до кровати, помогла улечься и накрыла одеялом. Затем пошла на кухню и поставила чайник. Несчастный случай! Это было гениальное решение.
Всю следующую неделю мы были похожи на заговорщиков, членов какой-то подпольной партии. Встречаясь на кухне, мы обменивались многозначительными взглядами и молчали. Мне даже показалось, что со временем мы сможем забыть об этом инциденте, но не тут-то было. Ещё через неделю нас по одному стали вызывать в комиссариат для дачи показаний. Нас спрашивали о человеке по имени Ганс Шварцманн, и мы по очереди рассказывали, что никогда о нём не слышали. Это было чистой правдой. Мы знали имена только нескольких завсегдатаев заведения, и все они были парижанами. Нас вызывали несколько раз. Не представляю, каким образом мне удалось выдержать всё это и не расплакаться от страха. Я всё сделала правильно. Я держалась очень мужественно. Сохраняла невозмутимость. А как иначе?
Никто так никогда и не узнал, что случилось той ночью. Нам удалось скрыть правду. Смерть Ганса Шварцманна в конце концов признали несчастным случаем и оставили нас в покое. Но на меня вся эта история произвела неизгладимое впечатление. Каждую ночь мне снились кошмары. Наверное, до меня слишком поздно дошло, что никто из нас больше не в безопасности. Я не была ни еврейкой, ни коммунисткой, у меня не было никаких политических убеждений, как и никакой уверенности в будущем.
Аресты начались с середины 1941 года. Евреев и политических заключённых отправляли во временные лагеря где-то в окрестностях Парижа. Я не знала, где именно, но мне говорили, что туда можно отправлять посылки с едой и тёплой одеждой. Наверное, это было что-то наподобие тюрьмы. Спустя ещё год людей стали в поездах переправлять на принудительные работы в Польшу и Германию. Тех, кто оказывал сопротивление, расстреливали на месте. Так поступали вплоть до капитуляции немецких войск в сорок четвёртом. Но до этого было ещё очень далеко. Когда живёшь в постоянном страхе, время течёт медленно. Ты стараешься заполнить пустоту, но ничего не выходит. Страх за собственную жизнь изолирует человека от общества, делает его эгоистом, к тому же совершенно бесполезным...
Раз в год мы настраивали пианино. Этим занимался месье Роббер за весьма скромную плату. Сунув в карман несколько франков, чтобы оплатить аванс, я села на велосипед и довольно скоро доехала до улицы Розье. Мне никогда не нравились тамошние старые дома с облупившейся краской на стенах, завешанные многочисленными плакатами, сильно пахнущими типографской краской. На них вечно писали какую-то чушь про большевицкую заразу, поразившую всю Европу, или что-то вроде того.
Я поднялась на второй этаж и позвонила в звонок. Мне показалось, что он не сработал, и я постучала в дверь, зная, что меня обязательно услышат. Я ждала, но на мой стук так никто и не откликнулся. Тогда я повторила попытку несколько раз. Дверь открылась. Но эта была совсем другая дверь - как раз за моей спиной. Из-за неё выглянула мадемуазель Трюдюфф, соседка месье Роббера, и поманила меня пальцем. Это показалось мне странным, так как мы были почти незнакомы. Мадемуазель Трюдюфф впустила меня в свою квартиру и быстро заперла дверь.
- Вы ищите месье Рббера? - спросила она, и я подтвердила, что так и есть. - Вы не найдёте его здесь. Неделю назад ночью за ним пришли двое полицейских жандармов. Не немцы, французы. Они попросили его взять вещи и документы и следовать за ними. Я собственными глазами видела из окна, как его и ещё нескольких жильцов вывели на улицу и посадили в автобус.
- Его отпустят? - спросила я.
Мадемуазель Трюдюфф, в домашнем халате и с папильотками в волосах, громко хмыкнула.
- Не думаю. Я слышала, их всех везут на поселение в какой-то маленький городок или даже деревушку на юге Польши. Кажется, в Аушвиц.
- Их повесят?
- Нет-нет. Немцам нужны рабочие руки. Думаю, туда сошлют всех евреев.
Не скажу, что я слышала об этом впервые. Об Аушвице говорили как о какой-то тюрьме. Многие не верили, что там происходят убийства. Не хотели верить, что где-то совершается зло, не постижимое ни разумом, ни чувствами. Каждый раз, выходя на улицу, мы видели неспешно прогуливающихся людей, молодых матерей с детскими колясками, элегантно одетых мужчин, спешащих по своим делам, тележки с цветами и прочие несущественные вещи и старались не замечать очевидное - развевающиеся на ветру немецкие флаги, людей в военной форме, проходящих мимо нас маршем, указатели улиц на немецком языке, словно были не французами, а всего лишь каким-то немецким придатком. Мы затыкали себе уши, едва заслышав выстрелы в подворотне, и скорее бежали прочь от этого места. Никто не возмущался. Большинство из страха, другие из солидарности.
Я вернулась к отцу и рассказала ему всё, как есть. Я попыталась вытащить из кармана деньги, которые он мне дал, но в кармане оказалась дыра, и они завалились за подкладку. Я никак не могла их оттуда достать. Даже не сразу поняла, что это из-за того, что мои пальцы онемели и плохо слушались.
Мы лишились господина Роббера. Каждый раз, когда отец усаживался за пианино, из него вылетали пугающие дребезжащие звуки. Это случалось всегда неожиданно. Они резали слух. Несколько клавиш второй и третьей октавы не работали - требовалось заменить струны. Месье Жоанно попросил найти другого настройщика, но беда в том, что почти все они были евреями. Мы дали объявление в газету, а пока отец продолжал играть на расстроенном инструменте, умудряясь сочинять небольшие пьесы с учётом того, на какие клавиши не следовало нажимать. Я же каждую ночь просыпалась от того, что мне чудилось, что кто-то стучит в дверь, - сложив руки, старуха замолчала.
