Однажды в середине рабочего дня ко мне подошла надзирательница - капо - и приказала встать. Я ужасно испугалась, и вместо того, чтобы промолчать, стала что-то объяснять и тыкать ей под нос сделанную работу. Но она только посмеялась надо мною и приказала идти за ней. Такого раньше никогда не случалось, и я чувствовала, что вот-вот лишусь чувств. Меня вывели на улицу, я обхватила руками плечи, чтобы не замёрзнуть. Меня могли ударить за это в любой момент, но вместо этого капо швырнула мне кофту.
- На, надень.
Она была немкой, но немного говорила по-французски. Такие здесь иногда попадались. "Образованные". Вообще-то, они тоже были заключёнными, но вместо того, чтобы отбывать срок там, в Германии, им предлагали работать здесь на гораздо лучших условиях. Они присматривали за нами. Большинство из них были откровенными садистками. Им доставляло удовольствие самоутверждаться за наш счёт.
Эта отвела меня в какое-то помещение вроде больницы, в котором я никогда не бывала раньше. Меня заставили раздеться и пройти медицинское обследование, и это было... даже слово "стыдно" тут не подходит, потому что в людях, которые его проводили, не было ничего человеческого. Они были хуже, чем животные... Такого гинекологического кресла, как там, я не видела никогда в жизни. Каждая минута там была унижением. Потом была душевая - минуты две, не больше, мне позволили постоять под куском трубы, из которого текла горячая вода. Мне стало так хорошо, что я подумала, что вот-вот потеряю сознание. За это время я умудрилась обжечь спину, после чего мне намазали голову какой-то вонючей дрянью от вшей, и снова послали в душ. Они делали так раза три. И каждый раз меня осматривал врач. Кажется, моё физическое состояние его удовлетворило, так как мне позволили снова одеться, но дали совсем другую одежду. Это было еще не сношенное синее кашемировое платье, выглядевшее, как новое. А ещё нижнее бельё и чулки. На груди было едва заметное пятно - крохотное пятнышко от губной помады. Такие остаются, когда платье быстро стягивают через голову. Как по команде. Тогда его легко испачкать по неосторожности.
Это была конфискованная одежда. Её снимали со всех, кого привозили в лагерь, потом отсылали на сортировку, а потом... мне рассказывали... отправляли в Германию, малоимущим семьям. Я вот до сих пор думаю, каково им было её носить? Этим немцам? Они натягивали её на себя, словно чужую человеческую кожу. Кожу, которую срезали с нас. И они донашивали её за теми, кого здесь травили насмерть. Что они чувствовали в это время? Неужели их не мучила совесть? Неужели им не снились кошмары? Я-то видела их каждый день - как во сне, так и наяву.
А ещё за воротником я нашла булавку. Я подумала, что обязательно заберу её себе. У меня давно не было ничего своего - уже целую вечность. Так пусть будет хоть это. Конечно, я не могла её использовать никаким образом. Если бы это был нож или ножницы... но нам никогда не давали в руки острых предметов, иначе многие покончили бы с собой. Кто-то же должен продолжать работать. Продержаться здесь более трёх месяцев было настоящим подвигом выживания.
На мне всё висело, как на вешалке в примерочной. Надзирательница посмотрела на меня презрительным взглядом, но в целом осталась довольна. Уже тогда я стала понимать, что тут к чему, и что меня ждёт, поэтому так прямо ей и сказала:
- Я не хочу в бордель.
- Там хорошая еда и красивая одежда. Тебя переведут в двадцать четвёртый блок, и если повезёт, оставят там надолго. Одно посещение - две рейхсмарки. Конечно, денег тебе не дадут, зато будет шоколад. Настоящий шоколад! - ответила она. - Ты ведь француженка?
Я кивнула. От страха у меня зуб на зуб не попадал.
- Значит, знаешь в нём толк. Когда-то я разводила французских бульдогов, ещё до войны. Все - чистокровки, прям как ты, - и она залилась лающим смехом. - Так что можешь считать, сорвала куш. Ты понимаешь, о чём я? Многие умоляют, чтобы их оставили там до конца войны.
Сказать, что я была шокирована - ничего не сказать.
- Иди за мной, - разочарованно приказала она, наверное, решив, что я просто глупая.
Мы вышли из лазарета и направились к другому зданию с кирпичными колонами, где квартировали эсэсовские офицеры. Меня привели в комнату на втором этаже, где всё было просто: стол, стулья, кровать, единственное мягкое кресло с треснувшей на сидушке обивкой, из которой торчали клочья ваты. Оно ни к чему не подходило. Его украли, вынесли откуда-то и поставили здесь для удобства. А ещё там был человек - мужчина. Тот самый офицер с изуродованным лицом, которого я видела в первый день по прибытии. Он был без фуражки и длинной серой шинели. На нём была только шерстяная рубаха и штаны с подтяжками.
Капо втолкнула меня в дверной проём и плотно захлопнула дверь. Дело было сделано. В остальном она снимала с себя все обязательства, хотя и знала, что меня ждёт дальше. Мне показалось, что она даже порадовалась за меня. Там люди радовались такому, что нормальному человеку и в голову не придёт. Находили удовольствие смотреть на всякие ужасы, на то, как унижают других, на казни. Например, начальница женской половины лагеря Мария Мендель любила выбрать кого-нибудь из детей, подкармливать, возиться с ним, дарить игрушки, а потом отправить в газовую камеру. С другими она сразу расправлялась без сожалений - совсем маленьких могла сжечь в печке, постарше - зарубить лопатой.
Я застыла на месте. Мне нужно было подготовиться, каким-то образом отрешиться от действительности - только в этом случае, как мне тогда казалось, я смогу пережить это. Мужчина достал из ящика стола парик из длинных светлых волос и приказал надеть его. При этом он сказал, что заметил меня ещё тогда, когда нас выгружали из поезда. Ему понравились мои волосы, и ему очень жаль, что их пришлось сбрить. "Видишь ли, - сказал он, - от вшей нет никакого спасу. Они заедали на фронте, заедают и здесь". Он пытался найти среди конфиската нечто похожее, но нашёл только этот парик, снятый с чужой головы. По всей видимости, волосы были настоящими, пропахшими духами - тяжёлыми и густыми от большого количества мускуса. Такими, какими пользуются зрелые женщины.
Я надела парик на голову. Немец спросил, сколько мне лет. Я ответила, что девятнадцать, и он кивнул. На столе стояла бутылка водки и один стакан. Он налил его до краёв и приказал выпить. "Это поможет тебе расслабиться", - сказал он. Только сейчас я поняла, что он говорит со мной по-французски, с акцентом, конечно же, но тем не менее...
Зажмурившись и стараясь не вдыхать алкогольные пары, я выпила водку залпом. Она огненным вихрем пронеслась у меня по пищеводу и обожгла желудок. С громким стуком я поставила стакан на стол и потребовала добавки.
Он отказал мне, сославшись на то, что я буду слишком пьяной, а пьяные женщины ему не нравятся. Я же боялась, что из-за страха не сумею опьянеть настолько, насколько это необходимо, чтобы не чувствовать ни боли, ни унижения. До сих пор я не имела сексуальных контактов с мужчинами, и это было совсем плохо ввиду того, что мне рассказывали другие узницы Аушвица. Девственницы нравились немецким солдатам больше всего. Они набрасывались на них, как голодные волки, по шесть-восемь человек. И даже когда эти бедняжки теряли сознание, их продолжали зверски насиловать. Я знала об этом уже тогда, и то, что в комнате нас было всего двое, ещё ничего не означало. Я разделась и легла на кровать. Я представила, что уже умерла и лежу в гробу, хотя понимала, что это очень далеко от правды. Но алкоголь сделал своё дело. У меня ужасно разболелась голова. Я не смогла бы встать даже, если бы меня гнали из этой комнаты пинками. Тело больше не слушалось, иногда я чувствовала, как подрагивают мышцы - то в ноге, то в руке, как дёргается верхняя губа - вот, пожалуй, и всё.
Не могу сказать, что я не почувствовала никакой боли. Всё было до крайности отвратительно, но терпимо. Немец был высоким - когда мы стояли там, на плацу, я заметила, что едва достаю ему до плеча, а сейчас он нависал надо мною, как какая-то унылая каменная глыба. И его лицо... оно всё время попадало в поле моего зрения. У него не было части носа, будто его срезало осколком снаряда, и вдобавок спёкшаяся кожа. Он наверняка знал, какое отвращение вызывает в женщинах её вид и нарочно касался ею то моей щеки, то шеи. Всё время тёрся и тёрся, не переставая толкаться у меня внутри...
