Мы получали паек по утрам. Нужно было вставать около четырех утра, выходить из бараков и строиться. Это называлось "аппель", перекличка. Они считали нас каждое утро, и если кого-то недоставало, то мы должны были стоять там -- не важно, на морозе или под дождем, -- пока этот человек не найдется. Потому что иногда бывало так, что кто-то умирал за ночь и уже не выходил из барака... Мы не могли отправиться на работу, пока всех не пересчитают.

Работа была сложной. Мы копали рвы за оградой лагеря. В сорок четвёртом в них сжигали трупы. Но тогда, осенью сорок третьего, земля была или твёрдой, или превращалась в сплошную жижу под ногами. И нас заставляли копать. Кто-то работал лопатой, а кто-то носил вёдра с землёй и песком. Как сейчас помню, они были ужасно тяжёлыми. Я думала, у меня оторвутся руки или пальцы раскрошатся от холода. Но копать было не легче. Если кто-то останавливался передохнуть - спускали собак. Огромных и злых. Их специально натаскивали на людей. Если нёс неполное ведро - били. Если спотыкался и опрокидывал его - могли расстрелять на месте. Такую работу даже самый крепкий человек не выдержит, не то, что мы - обессиленные от голода, полумёртвые женщины. Я ещё тогда думала - что будет зимой, когда земля замёрзнет и выпадет снег? Нас тоже станут заставлять копать?

Когда мы выходили, у ворот играла музыка, и ночью, когда мы возвращались, она снова играла. Каждый день я видела надпись на немецком над нашими голова. Фриде объяснила мне, что она значит: "Труд освобождает".

- Ты читаешь по-немецки? - спросила я.

- Нет.

- Откуда же знаешь?

- Здесь все это знают. Как и то, что это правда только отчасти. Мы будем работать, пока не умрём. А когда это случится, немецкие фермеры удобрят свои поля нашим пеплом. Теперь и ты знаешь.

После работы нас снова загоняли по баракам. Раз в неделю случалась проверка. Приходил врач - тоже из заключённых, осматривал нас и самых безнадёжных отправлял в газовую камеру. Тех, кто не мог работать и был бесполезным. Но некоторых всё же отправляли в лазарет. По какому принципу их выбирали - не знаю. Многие заболевали тифом уже в первые дни пребывания в Аушвице и умирали. Думаю, это всё от плохой пищи и ослабленного иммунитета, от того, что мы постоянно голодали. Заболевших отделяли от здоровых - насколько это было своевременно и возможно, и отправляли на быструю смерть.

Газовая камера -- это было помещение...с двумя трубами,... вроде дымоходов... Эти трубы поднимались наверх и выходили на крышу, которая снаружи была почти вровень с землей. Там, наверху, стояли эсесовцы, и когда бункер заполнялся... да, подождите минуту... Сначала они запускали туда всех женщин, а потом уже мужчин. Иногда оставалось 20 или 30 человек лишних, которые туда не помещались, так что детей они всегда оставляли на потом. И когда бункер уже заполнялся настолько, что больше людей уже не помещалось ... они пускали детей ползти прямо по головам, просто заталкивали их внутрь, чтобы уместить всех. И тогда за ними захлопывалась дверь, толстая дверь...

Те люди... эсесовцы ждали снаружи, там был фургон с эмблемой Красного Креста, и были банки... банки с газом в грузовике... в санитарном фургоне. Эсесовец надевал противогаз... он должен был надеть противогаз, потом срывал крышку с канистры с газом и запускал его в отверстие, в трубу, по которой газ попадал внутрь... Это занимало от пяти до десяти минут. В двери камеры было небольшое смотровое отверстие, застекленное, там было четыре или пять слоев стекла, и оно было забрано решеткой, чтобы стекло никто не мог выбить. И когда они включали свет... в бункере, можно было увидеть, умерли уже люди или еще нет.Так и было, мадам Леду, я не преувеличиваю. Как и говорила Фриде, мы должны были работать, а потом умереть в том месте, только так было возможно вырваться из Аушвица. Другого пути не было.

Как-то ночью я проснулась от какого-то странного звука. Он был похож на автоматную стрекотню. Тра-та-та-та-та. Или что-то вроде того. Но это были не автоматы. Я осторожно повернулась в сторону Фриде - это стучали её зубы. Вот так: тра-та-та-та-та. Я подумала, что она замёрзла (в бараке всегда было холодно), поэтому придвинулась к ней ближе и обняла как можно крепче. Мне подумалось, если мы будем лежать вот так близко, прижавшись друг к другу, то сможем немного согреться. Хотя, должна признать, что та ночь выдалась не самой холодной.

Фриде лежала с широко открытыми глазами и глядела в потолок.

- Что случилось? - спросила я.

- Мне страшно, - ответила она, и я поняла, что дрожь её бьёт вовсе не от холода. Это показалось мне не особенно странным. Здесь все мы жили в постоянном страхе, но в отличие от меня, Фриде казалась более стойкой. Не то, чтобы она отличалась каким-то особенным умом, но она была куда более осведомлённой о многих вещах, чем любая из нас. У меня даже складывалось впечатление, что она провела в этом месте многие, многие месяцы, хорошо изучив здешние порядки. Каким-то непостижимым образом ей всегда удавалось обходить острые углы, тогда как все остальные постоянно терпели побои - за то, что шли не в ногу, за то, что приходили последними на построение, за то, что переговаривались - за всё, что здесь было запрещено. Ей постоянно везло, и вот она сломалась. Я была куда менее стойкой. В тот момент я даже подумала, что если это случилось с нею так скоро, сколько протяну я сама? А затем она спросила меня:

- Где я?

Спросила так, словно оказалась тут впервые. Наверное, это было какое-то помутнение сознания, иначе, зачем бы она меня спрашивала?

Я ответила:

- В бараке.

- Что это за место? - снова спросила она, продолжая клацать зубами.

- Худшее на земле, - ответила я.

- Почему здесь так холодно?

- Наверное, потому, что зима.

Она медленно повернула ко мне голову и всмотрелась в моё лицо. Не знаю, что можно было разобрать в такой темноте, но мне показалось, что она совершенно не узнаёт меня.

- Пожалуйста, пожалуйста, - взмолилась она, - пусть всё это прекратится!

Мой локоть был подложен под голову, и я почувствовала, как на него стали падать слёзы. В таком холоде они были обжигающе горячими. Я обняла её ещё крепче, и она прижалась ко мне, как ребёнок. Мы так и замерли в этой позе, пролежав в ней до самого утра.

Утро следующего дня началось как обычно. Фриде и словом не обмолвилась о том, что было ночью. Она вела себя как всегда. Я подумала, что, чтобы оставаться сильной, нужно иногда себе позволять маленькие слабости. Это нужно, чтобы окончательно не рехнуться. Одному Богу известно, как близко все мы были к помешательству, и как часто многие из нас переступали эту грань, совершая самоубийственные поступки.

Признаться, тогда я не придала этому происшествию особого значения. Если бы вы знали, мадам Леду, в каком аду мы жили, вы бы меня поняли.

Выпал первый снег, и нас перестали заставлять копать землю. С этих пор мы шили одежду для заключённых в специальных цехах. Целый день. Эти самые полосатые робы и бесформенные халаты из какого-то выкрашенного старья. Мне раньше никогда не доводилось шить, тем более, строчить на машинке. Они постоянно заедали. А нитки запутывались и рвались. Но Фриде показала мне, как это делается, и я быстро научилась. Потому что это было лучше, чем копать или носить камни. Это было намного легче, и все мы надеялись, что на этой работе нас продержат подольше - хотя бы до конца зимы. Но чтоб остаться, мы должны были выполнить план - сколько-то там халатов в день. За этим строго следили. Если вещь расползалась в руках - нас наказывали - выгоняли на мороз и оставляли там стоять неподвижно несколько часов к ряду. От такого стояния пальцы на ногах и руках чернели и отваливались, и люди часто умирали от заражения. Позже мне доводилось слышать, что форму для офицеров СС шили заключённые в концлагере "Бухенвальд". Это была куда более ответственная работа, и если ты не справлялся, то расстреливали сразу.