Все стояли и молча ждали своей очереди. Нас долго не кормили, не давали воды. Я снова подумала о детях и с удивлением заметила, что они куда-то пропали. Все до единого. Ни детей, ни стариков. А ведь я так и не заметила, как нас разделили.
- Где все остальные? - спросила я у женщины, стоящей передо мной. Вместо ответа она посмотрела на меня, как на умалишённую. Мне сделали замечание, и я умолкла. Но когда подошла к столу, больше не намеревалась молчать.
- Моё имя - Рене Гальен. Я не еврейка и не политзаключённая. Меня привезли сюда по ошибке. Вы должны меня отпустить.
Несколько человек за моей спиной рассмеялись, будто я рассказала шутку.
- С кем я могу поговорить? Меня зовут Рене Гальен!
Я чуть не плакала. А, может, и плакала. Уже не помню. Я говорила, а они смеялись.
- Теперь это всё равно. С этого момента у тебя не будет имени, только номер, - говорили они. - Подставляй руку или схлопочешь пулю.
- Дай им руку, - шипели мне в спину. - Или нас накажут. Всех из-за тебя одной! Отправят в газовую камеру.
Они так напирали! А я чувствовала стыд. Даже не страх, а стыд. Если бы мне в придачу к драному халату дали шнурок, я бы удавилась со стыда. Глупенькая!..
После войны многие выжившие пытались свести татуировки, но не я. Моя по-прежнему со мной. Это память, какая ни есть. Пример того, как легко человек может потерять собственную индивидуальность.
Они сказали: "С этой минуты вы не должны отзываться на свое имя. Отныне вашим именем будет ваш номер". И я была совершенно сбита этим с толку, подавлена, упала духом; я почувствовала себя так, словно я больше не человек.
Меня подташнивало от голода, я еле переставляла ноги от усталости и не знала, чего бы желала сейчас больше - поесть или отдохнуть в каком-нибудь тёплом месте. Мне казалось, что в любой момент я могу умереть сразу от трёх причин - голода, холода и усталости. Но нас снова вывели на улицу и построили в одну шеренгу. Какой-то высокий офицер в эсэсовской форме с обожженным лицом объявил, что ему нужно отобрать десять девушек не моложе семнадцати и не старше тридцати лет для лёгкой работы. Он проходил мимо и осматривал нас, хотя, как на мой взгляд, мы все к тому времени выглядели одинаково хмурыми и уставшими. Он тыкал на некоторых пальцем, и они делали шаг вперёд. Одни оставались стоять, а других возвращали в строй и выбирали кого-то ещё. Никто не вызывался сам и не проявлял никакой инициативы. Здесь всё зависело не от нас. Когда немец оказался так далеко, что не мог меня слышать, я спросила у рядом стоящих, что это за лёгкая работа.
- Они набирают девушек в бордель. Хочешь?
Я в ужасе помотала головой.
Проходя мимо в очередной раз, офицер ткнут в меня пальцем, затем всмотрелся в моё лицо и подозвал надсмотрщицу. Они заговорили о чём-то по-немецки, почти не глядя в мою сторону, записали мой номер и вернули обратно в строй. Я так и не узнала, выбрали меня или нет.
- Меня выбрали? - спросила я, когда нас погнали к баракам.
- Нет, - ответила одна из женщин, точно такая же заключённая. - Слышала, те, кого выбрали, получают отдельную комнату, хорошую еду и нормальную одежду. Раз ты всё ещё с нами, значит, поблажек не жди.
Мне показалось, что она говорит с акцентом, хотя это могла быть и своеобразная манера выговаривать слова.
- Ты хотела бы оказаться на их месте? - спросила она.
- Ещё чего! Лучше сдохнуть.
- Когда нас отпустят?
Она рассмеялась.
- Отсюда только один выход. Видишь трубу над тем зданием? - и она указала на чёрную высокую трубу, из которой валил густой дым. - Это крематорий. Все мы выйдем через него рано или поздно.
- А если попытаться сбежать?
- В лучшем случае тебя расстреляют. В худшем - накажут. Женщин здесь наказывают особым образом.
- Откуда ты всё это знаешь?
- Просто знаю, - скупо улыбнулась она.
- Ты француженка?
- Нет. Бельгийка. Подожди, сейчас нас поселят.
Она оказалась права. Нас поселили в 13-й барак. Примерно 800 человек. Барак был очень длинный... Там было шумно, все что-то рассказывали, кто-то плакал навзрыд. Внутри... с обеих сторон возвышались трехэтажные нары, на которых размещались на грязных соломенных матрасах по три или по четыре женщины. Солома давно стерлась в пыль, и они лежали на почти голых не струганных досках, к тому же с сучками, впивавшимися в тело.
Бельгийку звали Фриде Нордам. Вам что-нибудь говорит это имя?
Мадам Леду отрицательно покачала головой. Сидящая рядом Софи с укором воззрилась на старуху.
- Это ещё ничего не значит, - равнодушно пожала плечами та. - Абсолютно ничего не значит. - И продолжала: - Мы разместились вместе, так сказать, по знакомству. Смешно: я не знала её, а она меня, но мы заговорили. Часто и этого бывает достаточно, чтобы свести знакомство. Она была примерно моего возраста. Может, старше на два-три года, я никогда не спрашивала её о возрасте. Это не имело значения, тем более что все мы выглядели почти одинаково - оборванки с деревянными колодками на ногах, которые стирали ступни в кровь и в которых практически невозможно было ходить. Я долго к ним привыкала, это чистая правда. Как и к скудной пище. Нас не кормили ни в поезде, ни по прибытию в концлагерь. К исходу дня многие валились в голодные обмороки. Дальше - не лучше. Другие заключённые служили нам наглядным примером того, во что мы превратимся уже через месяц - живые трупы, марширующие по улицам. Кожа да кости. Идя в такой колонне живых мертвецов, которые еле-еле волочат ноги, я вспоминала четырнадцатое июня - день, когда немецкие войска прошли маршем по улицам Парижа. Контраст был неимоверным. Они несли высоко поднятые над головой штандарты, а над нашими ветер гонял клубы чёрного дыма. Трубы было видно от... ох, их было видно отовсюду, где бы мы ни были, и, конечно, мы слышали запах... сперва запах газа, когда он выходил... когда его выпускали из газовых камер, а потом, потом мы слышали запах горящих тел, горящей человеческой плоти. А потом они чистили решетки печей, и мы слышали этот скрип... это тот самый звук, который раздается, когда вы достаете противень из своей духовки, только гораздо... это было гораздо громче, так что мы все время слышали его, даже из бараков.
Здесь всё было по-другому. Всё вывернуто наизнанку, как я и говорила. Это нас укладывали на те решётки, и это мы служили пищей огню, тогда как большинство из нас умирали даже не от болезней, а просто от голода. Всё, что нам давали - это суп из какой-то травы. Может быть, это был шпинат, может, крапива, или всё вперемешку. Иногда кормили варёной брюквой, но редко. Я слышала, в мужских бараках брюкву давали чаще. Давали хлеб - крохотные порции. Не знаю, из чего они его делали, но на зубах скрипели обрывки соломы, и его едва можно было прожевать, но нам приходилось есть его, чтобы не умереть с голода. Он служил местной валютой. Его можно было поменять на какую-нибудь нужную вещь - тёплые чулки или платок. Если кто-то умирал - его раздевали догола. Это не считалось мародёрством. Особенно среди евреев. У них есть поверье: голым пришёл на эту землю, голым и уходишь. Что-то в этом роде. Поэтому они просто стаскивали с трупа одежду и скорее надевали на себя. Если немцы с ней ловили - то били палками. Это было скорее для проформы, чем для наказания за воровство. Раздетые же трупы выносили утром и считали. Их всегда было много. Я и представить себе раньше не могла, что могу провести ночь в одном помещении с трупом, да ещё и не с одним. Но человек меняется, как и его привычки. Тогда я думала так: какая разница? Главное, что живых пока больше. Проход был достаточно большой. В проходе пол был выстлан камнем, ну такие, знаете, тесанные камни... Они брали мертвеца за ноги и стаскивали на землю. При этом, голова разбивалась о камни, и они тащили их, а мозги так все и растекались по этим камням.
