Мне подставили стул. Напротив уже сидели медсёстры Клара и Пфани. Первая была акушеркой по профессии и попала в лагерь за детоубийство. Поэтому она была лишена права работать по специальности. Ей было поручено совершать то, для чего она была более пригодна. Она была назначена старостой барака. Для помощи к ней была приставлена немецкая уличная девка Пфани. Обычно после родов детей уносили в комнату этих женщин, где детский крик обрывался и до рожениц доносился плеск воды... Вот такое соседство.

В тот вечер все пили очень много. Мне постоянно подливали спиртное, и я не имела права отказаться. Немцы пьянели, громко кричали, пели и смеялись. Но веселье казалось каким-то напускным, насквозь фальшивым. Все они заметно нервничали. Сверху поступил приказ больше не использовать газовые камеры. Один из крематориев начали перестраивать в бомбоубежище. Некоторые мужчины, работавшие за пределами лагеря, рассказывали, что все подходы к Аушвицу минируют. Самих заключённых готовили к срочной переброске в другое место. Часть из них отправлялась в Берген-Бельзен, часть - куда-то ещё. Здесь планировалось оставить только самых немощных, в основном стариков и детей. Если об этом знала я, сидящие со мной за одним столом люди знали о том гораздо больше.

Я пила и пьянела. И в голове у меня всё время прокручивалась одна и та же дата - 27 января 1945-го. Я уже чувствовала, как свобода дышит мне в лицо. Я должна была остаться здесь под любым предлогом. Подозреваю, это было обязательным условием моего освобождения.

Пока немцы провозглашали тосты "за победу", "за Гитлера" и "за Германию", я потешалась, рассматривая их красные, лоснящиеся физиономии, ощущая их страх, так как никакая бравада не могла ввести меня в заблуждение. Конец Третьего Рейха был близок, и собравшиеся понимали это. Я смеялась. Я была настолько пьяна и счастлива, что не стеснялась выказывать своё веселье в их обществе. Ничего не соображала. А уж потом сделала совершенно глупую вещь - нечто такое, что могло стоить мне жизни, и только чудом я её не лишилась.

Я встала из-за стола, взобралась на стул и запела, перекрикивая все их пьяные выкрики, весь этот шум бьющегося стекла, из которого я с трудом вычленяла знакомые мне слова и переводила их на французский. Наверное, я окончательно потеряла голову. Мне казалось, я снова стою на сцене ночного кафешантана, и на меня смотрит весь зал. Честное слово, это было недалеко от правды. Потому что, когда я запела, все умолкли и уставились на меня в немом изумлении. Совершенно потрясённые, не ожидавшие ничего подобного, словно в съестных припасах обнаружили крысу.

Эта старая песня, написанная ещё в восемнадцатом веке, оказалась близка мне, как никогда раньше.

Tremblez, tyrans et vous perfides

L'opprobre de tous les partis,

Tremblez! vos projets parricides

Vont enfin recevoir leurs prix! (bis)

Tout est soldat pour vous combattre,

S'ils tombent, nos jeunes hИros,

La terre en produit de nouveaux,

Contre vous tout prЙts Ю se battre!

Я орала во всю глотку, не помня себя от возбуждения:

Aux armes, citoyens,

Formez vos bataillons,

Marchons, marchons!

Qu'un sang impur

Abreuve nos sillons!

Глаза мои были закрыты. В какой-то момент я подумала, что вот-вот прозвучит выстрел, но меня было не остановить. Весь страх, весь каждодневный ужас последних месяцев выплёскивался из моей глотки в их пьяные рожи плевками презрения к смерти и унижению.

Наверное, это был нервный срыв или... как там сейчас говорят?... изменение гормонального фона у беременных, накопление негативных эмоций... Смешно до нелепости. Негативные эмоции! Это я о том, что, слава Богу, в современном мире никто даже не может представить себе того ада, через который мне пришлось пройти. Плохо, что они нашли выход именно тогда, когда я была так близка к спасению. Но вам, мадам Леду, хорошо известно, как тяжело беременной женщине управлять своими порывами, особенно если они идут из самого сердца. Именно поэтому я продолжала петь, не способная остановиться даже тогда, когда в комнате залегла такая тишина, что было слышно, как нервно сглатывают эти немецкие ублюдки. Весьма возможно - лично я в этом нисколько не сомневаюсь - они приняли моё пение за дурную примету.

Кто-то выхватил пистолет. Я услышала, как взводят курок, но прежде, чем прогремел выстрел, чья-то сильная рука схватила меня за волосы и сдёрнула со стула. Я упала на бок, прикрывая руками живот, потому что вдруг решила, что первый удар последует именно туда.

Это был Геск. За волосы он выволок меня из помещения, которое находилось на первом этаже кирпичного дома, протянул через весь двор, потом вниз в какой-то подвал, где невыносимо воняло гнилой капустой и, наконец, отпустил. Моя голова гулко ударилась о земляной пол. Ушибленное бедро болело, а рёбрами я пересчитала все ступеньки.

Геск запер дверь изнутри, и я скрючилась, понимая, что за этим последует. Он был чертовски зол, он был готов разорвать мня на части. Думаю, ему хотелось меня убить, но он, вероятно, колебался, не понимая, чему следует отдать предпочтение: сиюминутной прихоти или долговременному вложению в продолжение рода, которое он сделал задолго до этой дерзкой и бессмысленной выходки. Он должен был решить это немедленно.

Я вспомнила о болтающемся в петле обрубке, которым раньше была Фриде. Об Ирме Грезе, находящей особенное удовольствие в том, чтобы отрезать женские груди, и о всех остальных извращённых душах, сконцентрированных в этой цитадели зла. И вдруг поняла: кто-то должен был зачитать им приговор, пока все они ещё находятся тут, пока не разбрелись, чтобы каждый по отдельности мог встретить свою судьбу. И эта честь выпала мне.

Конечно, я знала, чего мне это будет стоить. Я не готова была платить, но, увы, ничего другого не оставалось. Потому я покорно уткнулась острым подбородком в грудь и стала ждать своего смертного часа, стараясь не думать о том, какую именно кару для меня выберут.

Бесконечная усталость от слишком долгого ожидания... Оно рождает апатию, полное невосприятие действительности, отравляет всё, чем жил человек до сих пор. Почти всё. Я молча прощалась со своим ребёнком. Молчание часто было единственным языком, на котором общались матери со своими детьми, прежде чем сгинуть в этих застенках. Знаете, среди многих пережитых там трагедий особенно живо запомнилась мне история женщины из Вильно, отправленной в Аушвиц за помощь партизанам. Сразу после того, как она родила ребенка, кто-то из охраны выкрикнул ее номер... Я поняла, что ее вызывают в крематорий. Она завернула ребенка в грязную бумагу и прижала к груди... Ее губы беззвучно шевелились, -- видимо, она хотела спеть малышу песенку, как это иногда делали матери, напевая своим младенцам колыбельные, чтобы утешить их в мучительный холод и голод и смягчить их горькую долю. Но у этой женщины не было сил... она не могла издать ни звука, -- только большие слезы текли из-под век, стекали по ее необыкновенно бледным щекам, падая на головку маленького приговоренного. Что было более трагичным, трудно сказать -- переживание смерти младенца, гибнущего на глазах матери, или смерть матери, в сознании которой остается ее живой ребенок, брошенный на произвол судьбы.

Жалея других, я старалась истратить на них весь запас жалости, чтобы на себя ничего не осталось. И без того было горько...

Попрощавшись, я скрючилась, сжалась в комок и приготовилась умереть. Моё тело было напряжено, глаза зажмурены, а в ушах гудело. Я не слышала, как подошёл Геск, как он вытянулся рядом со мной на полу. Я открыла глаза только тогда, когда он уткнулся мне носом в затылок, и я услышала его сдавленные рыдания. Это были слёзы совершенно отчаявшегося человека. Он плакал, приобняв одной рукой мой живот и плотно прижавшись к спине. Его тело содрогалось от болезненных спазмов, и поверьте мне, это была уже совсем другая музыка...