Затем он заговорил по-немецки. Его язык немного заплетался, но даже если бы он выговаривал слова чётко, я вряд ли смогла бы понять их значение. Он говорил, и говорил, и говорил, и это, казалось, никогда не закончится. Потом с трудом поднялся, опираясь на мою руку, и мы оба сели на кровать. Он всё время поглаживал мой живот, и даже сквозь толстую ткань шерстяного платья я видела, как беспокойно ворочается ребёнок. Я могла только представлять, как он двигает своими худыми ручками и ножками, как открывает рот в беззвучном крике. Наверное, он был похож на маленького скелетика, пытающегося поудобнее устроиться под моими колючими рёбрами.
- Я всё подсчитал, - сказал Геск по-французски. - Это мой ребёнок. Смотри..., - он прошагал к письменному столу, открыл ящик, достал оттуда исписанный блокнот и предъявил мне. Я смогла разобрать только числа, но и этого оказалось вполне достаточно.
Каждая страница была поделена на три части. В первой значился номер из пяти цифр - точно такой, какой присваивали каждому заключённому Аушвица. Во второй - дата - день, месяц и год. А вот в третьей колонке имелись записи витиеватым почерком, которые при всём желании я не смогла бы расшифровать. Почти все строчки были аккуратно зачёркнуты прямой линией, иногда двойной. Но некоторые были наведены жирнее. В одной такой я разобрала свой номер.
Этот человек... о, этот человек не просто развлекался с заключёнными вроде меня, но вёл об этом скрупулёзные записи. Педантично... Типично по-немецки... У него всё было учтено, словно это был какой-то эксперимент, и в конце он надеялся на совершенно определённый результат.
Мы все знали о том, что в Аушвице постоянно проводятся медицинские эксперименты. Чаще всего ими заведовал Йозеф Менгеле, прозванный "ангелом смерти". Он ставил опыты на взрослых и детях. Им давали уколы, брали кровь, заражали разными болезнями, изымали органы, погружали в ледяные ванны, чтобы посмотреть, сколько человек способен протянуть в холодной воде прежде, чем его сердце остановится, и он перестанет дышать. Менгеле привлекали различные аномалии человеческого тела - великаны, карлики, близнецы. Особенно близнецы. Им вырезали глаза и пересаживали от одного другому, причиняли страдания одному, и наблюдали за другим, пытаясь нащупать ту невидимую связь, которая сообщала между собой похожие организмы. Об этом ходило много слухов. Каждый из нас знал об этом. Но тот эксперимент, которому подверглась я сама, носил совершенно иной характер. Я бы сказала, очень личный. И его результат сейчас толкался в моём тощем животе - маленький, как котёнок.
В этом была, пожалуй, моя исключительность. Я не хотела думать о том, что случилось с теми женщинами, чьи номера зачеркнули. И не питала пустых надежд на то, что моя собственная участь будет чем-то отличной от их.
- Теперь всё будет по-другому, - сообщил мне Геск. - Ты больше не будешь работать. Я поселю тебя здесь. А когда ребёнок родится, усыновлю его. Он никогда и ни в чём не будет нуждаться. Моя жена станет ему хорошей матерью. Каждый из нас получит то, что хотел: ты - свободу, а я - сына. Я лично позабочусь о вас. Но если ты попробуешь хоть как-нибудь ему навредить..., - с этими словами он извлёк из пристёгнутой к ремню кобуры пистолет и приставил к моему виску: - ...я без всякого сожаления вышибу тебе мозги.
Мне и раньше доводилось слышать, что у Геска есть жена. Время от времени она слала ему письма с просьбой прислать конфискованные меха или чулки, часто жалуясь на какие-то бытовые мелочи: например, на то, что немецким мылом невозможно стирать, а от немецких духов несёт, как из общественного сортира. Ей вечно чего-то не хватало..., - усмехнулась старуха. - Она требовала и требовала. Но вот, что для неё действительно должно было стать потрясением - так это то, что её муженёк однажды вернётся с войны с младенцем на руках в качестве трофея. Не думаю, что ей бы это понравилось, как и не думаю, что Геск советовался с ней по поводу того, каким образом этот ребёнок должен появиться на свет. Чего им действительно не хватало, так это детей. По каким-то причинам их у них не было.
Полагаю, многие немки - жёны и подружки тех, кто ушёл на войну, догадывались, как обходятся немецкие солдаты с женщинами на оккупированных территориях. Но никто из этих мерзавцев не собирался пожинать урожай, приносимый бессловесными жертвами их насилия. Это было не в чести - разбавлять чистую арийскую кровь, перечило их идеологии, которая свела с ума целую нацию...
На тот момент один из офицеров СС лично гарантировал мне безопасность. Этого было довольно, чтобы продержаться ещё несколько месяцев. Вы скажете, что я пошла на сделку с Дьяволом, позволив себе принять его предложение. Но всё дело в том, что у меня не оставалось выбора. Никто не верил обещанной свободе. Только законченному глупцу было не ясно, что я никогда не выйду за эти стены. Сразу после разрешения от родов у меня забрали бы ребёнка, а саму отправили в газовую камеру. Единственную поблажку, на которую я могла рассчитывать, это - инъекция смертельного яда, которая избавит меня от мук ожидания страшной казни. Вот и всё. Что же касается моего ребёнка, то весьма возможно, он дожил бы до того момента, когда его передали бы другой женщине и та заботилась бы о нём ничуть не хуже родной матери. Но это уж никак не входило в мои планы. Я собиралась жить. Выжить ради того, чтобы выйти отсюда и самой воспитывать своё дитя...
К тому времени мне было плевать, кто его отец. Сначала я думала, что помнить об этом будет мучительно. Но с каждым прожитым днём понимала, что это не так уж и важно. Я привязывалась к своему ещё не рождённому малышу, так как вместе мы пережили столько, сколько иные не переживают за всю свою жизнь. Вам покажутся странными мои слова, но это вы, мадам Леду, пробудили во мне материнский инстинкт, - мягко улыбнулась старуха. - В ожидании своего первенца вы передали любовь к нему Фриде, до конца жизни искренне полагавшей, что всё это, - и старуха обвела комнату руками, - её жизнь. И даже смерть не вызывала у неё страха, так как в глубине души она верила, что умерев там, за колючей проволокой Аушвица, волшебным образом перенесётся сюда, к своей второй семье и будет жить с ней долго и счастливо. Она часто говорила об этом - о том, что её ждёт, хотя и не хотела торопить события. Может, что-то подсказывало ей, что не всё так просто? Как знать... Но она успела сделать ещё одно доброе дело - раскрыть во мне всю глубину той нежности и привязанности, какую только мать может испытывать к своему ребёнку. Именно это обстоятельство, а также желание защитить своё материнство, сделать его полноценным, порождало недоверие к Геску, а также жгучее желание выжить.
Тем не менее, Геск сдержал своё обещание. Я больше не вернулась в барак. Меня поселили в довольно приличной комнате с кроватью и санузлом. Дважды в день мне позволялось совершать пешие прогулки в обществе немок-надсмотрщиц по территории лагеря. Не могу сказать, что они приносили мне удовольствие, хотя на меня никто не обращал особого внимания. Похоже, моё существование, равно как и положение, ни для кого не было секретом. Я стала больше есть, а мой живот - расти интенсивнее.
Когда советские солдаты в конце 1944 года подошли вплотную к Аушвицу, стало понятно: наше освобождение - дело нескольких дней. Все отчетливей доносились до бараков взрывы близких боев. Но это понимали и немцы - неожиданно комендант лагеря Йозеф Крамер приказал перебираться в глубь Германии, в лагерь Берген-Бельзен. По этому случаю руководящий состав лагеря устроил что-то вроде прощальной вечеринки. На ней присутствовал сам Крамер, его любовница двадцатилетняя Ирма Грезе - белокурая валькирия, у которой, как говорили, имелся абажур, сшитый из кожи замученных ею женщин, доктор Менгеле, несколько офицеров СС и кое-кто ещё из обслуживающего персонала лагеря, кого я не знала ни по именам, ни в лицо. Они все собрались в большой комнате за длинным столом. Там было много еды - столько я давно не видела. А ещё выпивки. Всё было заставлено бутылками со шнапсом, ромом и водкой. Было и шампанское, правда, немного. Геск взял меня с собой. С некоторых пор он демонстрировал меня, как ходячий инкубатор. Наверное, его рассудок всё-таки немного помутился от постоянных пьянок и напряжения. В последнее время он часто повторял: мы все здесь, как один сплошной комок нервов.
