Я как раз раздумывала над этим, когда мы пилили дрова. Меня поставили в пару с ещё одной заключённой, кажется полькой. Она ни слова не понимала по-французски. Фриде тоже была здесь, но я её не видела. Очевидно, она стояла слишком далеко. Вдруг поднялся какой-то шум, какое-то оживление. Мы прекратили работать, и надсмотрщицы даже не обратили на это внимание. Все куда-то спешили - к источнику беспокойства. Я тоже побежала вместе со всеми. Завернула за угол какого-то сарая, пробилась через неплотные ряды вытаращившихся женщин и вышла вперёд.

Я никогда не ожидала увидеть того, что увидела: наша надзирательница каталась по земле в обнимку с Фриде, пока та неистово молотила её кулаками по лицу. Обе они были высокими, крепкими и очень сильными. Ни одна не уступала другой. Я спросила рядом стоящих женщин: "Что случилось?". И мне ответили:

- Капо пнула её дубинкой в живот, вот она и разошлась. Закричала на неё, вцепилась в волосы и повалила на землю.

Фриде была сильна, как бык. Она легко справлялась даже с самой тяжёлой работой, от которой я думала, что умру к концу дня. Но всё дело было в том, что это была не она. Я это сразу поняла. Фриде никогда бы не сорвалась, получи она хоть сто затрещин. Как и я, она жадно ждала развязки, которая, как нам казалось, не так уж была и далека. И, конечно же, она никогда бы не полезла в драку. Мы обе участвовали в гонке на выживание, и до финиша оставались считанные месяцы. Если мы смогли продержаться тут год, могли потерпеть и ещё немного. Но против всех доводов рассудка Фриде каталась по земле и дико орала. Её глаза были полны смеси дикого ужаса и решимости защитить то, чем она дорожила более всего - свой живот, своего ребёнка, которых у неё, разумеется, никогда не было, но они были у вас, мадам Леду. Как и любая мать, вы никогда бы не позволили, чтобы вашему ещё не родившемуся сыну причинили вред, не так ли?

Мадам Леду закрыла лицо руками и согласно кивнула.

- Вы помните события того дня? - осведомилась старуха.

- Та немка... Она ударила меня в живот, - еле слышно проговорила женщина. - Я почувствовала боль, как если бы меня действительно пнули дубинкой...

- Это всё было взаправду, - подтвердила мадам Гальен. - Но вам лично, конечно, ничего не угрожало. Этот приступ, этот странный обмен сознаниями произошёл в самый неподходящий момент - тогда, когда я оказалась совершенно бессильна что-либо сделать. Моя английская булавка всё ещё была при мне - я никогда с нею не расставалась, но было бессмысленно пускать её в ход. Слишком поздно.

- За это её не просто повесят, а сделают с ней кой-чего похуже, - предположил кто-то из женщин.

- Наверное, она просто сошла с ума.

Это переговаривались русские. Со временем кое-как я начала понимать их речь. Они были напуганы до смерти, так как хорошо знали, что последует после. Скажу только, что все их чаянья оправдались самым худшим образом.

От побоев капо почти лишилась сознания. Она визжала, как свинья, когда охранники пытались разнять дерущихся, и у них это с трудом выходило. Наконец, Фриде оттащили прочь. Она словно сдулась, моментально прекратила сопротивление, отёрла рукавом робы разбитое лицо и обвела нас всех изумлённым взглядом. Посмотрела на меня, а я на неё.

Я в ужасе покачала головой.

Зато она ободрительно кивнула и улыбнулась, продемонстрировал кровоточащую щель от только что выбитого в схватке зуба. Зашевелила беззвучно губами, мол, всё будет хорошо, только не сдавайся... и всё это за минуту до того, как на неё спустили целую свору собак...

...Мадам Гальен плакала. По её впалым, покрытым глубокими складками щекам катились слёзы.

Порывшись в сумке, Софи достала из неё платок и подала старухе.

- Пожалуй, я принесу воды, - произнесла мадам Леду дрожащим от волнения голосом.

- Лучше рома. Если он у вас есть, - предупредила девушка. - Ба всегда питала пристрастие к этому напитку.

- Я бы и сама не прочь выпеть, - пробормотала мадам Леду и ушла на кухню. Когда она вернулась, то в обеих руках держала по стакану с чистой прозрачной жидкостью. - Вот, возьмите!

Старуха надпила немного из стакана и поставила его на стол.

- Благодарю, - коротко сказала она.

- Сколько бы раз ба ни рассказывала эту историю, она всегда плачет на одном и том же месте, - довольно бесстрастно сообщила Софи.

- Всё это время Фриде оставалась моей твердыней, - сообщила мадам Гальен. - А вы, мадам Леду, - волей неволей - единственным лучиком надежды. В тот день я потеряла вас обеих.

Вся работа пошла насмарку. Мы, заключённые, были слишком возбуждены увиденным - нет-нет, не смертью одной из нас, а тем, что капо, наконец, досталось по заслугам. Нас загнали обратно в барак, а несколькими часами позже выстроили на плацу. Тело Фриде болталось на наспех сооружённой виселице. Её раздели догола, отрубили руки и ноги, а потом подвесили за шею, как освежёванную тушу в мясницкой лавке. Это было суровое предостережение нам всем. А потом из нас выбрали десять человек, вывели на середину площадки и расстреляли в упор. Потом ещё десять, и ещё десять. Если бы в тот день мне в голову пустили пулю, она прошла бы насквозь - такой пустой я себя ощущала. Но этого не случилось. Мне опять повезло.

Поздно вечером дверь барака открылась и на пороге появилась надзирательница. Её лицо было сплошь опухшим, с огромными красными кровоподтёками. На нём виднелись глубокие борозды, оставленные острыми и кривыми ногтями Фриде, из них сочилась сукровица. Капо проорала мой номер, и я покорно пошла за ней. Я прекрасно представляла, что это моя последняя прогулка, после которой меня прямиком отправят в газовую камеру, стоит им только обнаружить под грязной одеждой округлившийся живот. Но я уже говорила, что чем ближе становился 1945-й год, тем больше хромала у немцев дисциплина. Меня должны были отправить на осмотр к врачу - это было обязательной процедурой, так как немецкие солдаты как чумы боялись венерических инфекций, но вместо этого мне сказали просто хорошо вымыться. Мне дали пузырёк с какой-то жгучей жидкостью от вшей, и я обработала ею голову. Мои волосы отросли и стояли над головой светлым ореолом. Потом мне выдали одежду - платье, которое затрещало по швам, стоило застегнуть молнию. Оно так явно обтягивало живот, что заметить его было просто невозможно.

Капо глянула на меня лишь мельком, и, кажется, ничего не заподозрила. От её придирчивых, круглых как у совы, но подбитых глаз остались только узкие щёлки, так что она почти ничего не видела. Вот так я оказалась в той же комнате, что и раньше, прикрывая живот руками и совершенно не представляя, что будет дальше.

Гюнтер Геск стоял у окна, за которым один за другим загорались фонари. В комнате горел яркий электрический свет. Я стояла, не шевелясь, ожидая громкого крика или удара по лицу - что угодно, что ознаменовало бы то, что дни мои сочтены. Но когда мужчина повернулся, он тоже застыл, как вкопанный, не сводя с меня глаз. В спёртом воздухе пахло спиртом. Это был просто удушающий запах. Такой густой, словно утренний туман над Сеной.

Я поняла, что это конец, что бояться уже, по сути, нечего, и подняла глаза. Когда я посмотрела этому человеку в лицо, у меня внутри словно сработал какой-то внутренний защитный механизм, который дремал уже несколько месяцев, и меня вырвало слюной и желчью прямо на пол. Но я быстро выпрямила и снова посмотрела ему в лицо.

Не сходя с места, опёршись спиной о подоконник, Геск что-то увлечённо подсчитывал на пальцах. Когда он сбивался, то взгляд его устремлялся на мой живот, после чего он снова возвращался к подсчётам. Наконец немец опустил руки, широко улыбнулся и, пошатываясь, направился ко мне. Я немного попятилась, но деваться всё равно было некуда. Приблизившись почти вплотную, Геск медленно и неуклюже опустился на колени и обнял мои ноги. Он так неуверенно держался, что я опасалась, как бы не повалил меня своей тяжестью на пол. Признаюсь, я была совершенно сбита с толку.