- Послушай, если ты забеременела в конце мае, то ребёнок должен родиться в январе или в начале февраля, - наконец сказала мне Фриде, крепко обхватив меня руками. Мы лежали на жёстких нарах, и она нашептывала мне на ухо.

- Если он вообще родится, - ответила я со вздохом.

- Это не так плохо. Значит, всё, что тебе нужно, это продержаться до 27 января, - сообщила она.

- Всего-то? - горько улыбнулась я. - Почему именно до 27-го?

- Война скоро закончится, и мы все отправимся по домам. Ты, я и ребёнок.

- Я слышу об этом с тех пор, как попала сюда. Максимум две-три недели! И что? Прошло столько месяцев...

Слухи о том, что война скоро закончится, действительно циркулировали как в мужских, так и женских бараках. Но вся беда состояла в том, что они никак не хотели оправдываться.

- К тому же я не хочу этого ребёнка. Я уже его ненавижу. Ты знаешь, кто его отец? Похотливая немецкая свинья!

Фриде закусила губу.

- Ты полюбишь его, как только он родится, - уверенно проговорила она. - По-другому и быть не может. Ребёнка нельзя не любить. Я вырастила дюжину братьев и сестёр, и хотела бы иметь столько же своих детей.

- Какая теперь-то разница? - я почувствовала, как меня накрывает смертельная усталость. - Либо его убьют сразу, либо он останется со мной и умрёт с голоду. В любом случае мне некого будет любить. Здесь вообще некого любить.

- Здесь - нет. Но очень скоро все мы окажемся на свободе. Это всё изменит. Полностью.

- Не верь слухам, - посоветовала я. - Тогда каждый последующий день не будет таким уж большим разочарованием. Наши перспективы видны невооружённым взглядом. Ты права только в одном: война закончится. Только не так скоро, и нам вряд ли удастся увидеть, чем именно.

- Скорее, чем ты думаешь, - резко возразила Фриде. - Запомни то, что я тебе скажу: постарайся продержаться до 27-го января, и нас всех освободят.

- Кто освободит?

- Советская армия. Солдаты со звездами на фуражках.

- Немцы их жутко боятся..., - вспомнила я.

- И правильно делают. Война закончится очень скоро. Акт о безоговорочной капитуляции Германии будет подписан 7 мая 1945 года. К тому времени мы все уже будем свободны.

- А Гитлер?

- Он застрелится у себя в бункере в Берлине.

- А Гесс?

- Его будут судить и посадят в тюрьму до конца его дней. Он умрёт глубоким стариком.

- А Мендель?

- Её повесят.

Я и дальше называла знакомые имена и получала подробные разъяснения о том, как кто кончит. Не скрою, это было приятно.

- Наступит время, когда все фонарные столбы будут увешены телами немецких солдат. Одно упоминание, что ты - немец по национальности будет проливать на репутацию несмываемое пятно всеобщего презрения и ненависти. Третий Рейх рухнет, а эти стены останутся стоять, и люди будут приходить сюда толпами, чтобы им пересказывали наши истории. Твою, мою и таких, как мы. Тех, кому удалось выжить и тех, кому нет. О нас будут помнить спустя даже сто лет!

- Но откуда, откуда тебе это известно? - допытывалась я.

Фриде замолчала. Потом снова заговорила:

- У меня есть тайна. С некоторых пор я живу как бы двойной жизнью. Это началось с тех самых пор, как меня запихнули в поезд. Когда нас привезли сюда, мне уже было кое-что известно об этом месте. Далеко не всё, но я хотя бы понимала, с чем столкнулась и по каким правилам следует играть, чтобы выжить. Что нужно делать, а чего лучше избегать. Иногда я как будто отключаюсь. Меня уносит в другой мир - мир будущего, где нет войны, где у меня снова есть семья, и все мы дружно живём в Брюсселе, в небольшой квартирке на улице Тиммерманс, в доме номер 5. Мы переехали туда совсем недавно - вещи ещё стоят не распакованными в коробках, и я беременна. У меня будет ребёнок, понимаешь? Ребёнок! И я знаю, как его назову... Этьенн... Я назову его Этьенном...

- Разве такое возможно? Всё это выдумки..., - сказала я, но она меня перебила.

- Я тоже не всё сразу поняла. Я училась, раз за разом узнавая что-то новое. Я научилась откликаться на новое имя - Селестина. Селестина Леду.

Я вспомнила испуганные глаза, ничего не выражающие, кроме крайней растерянности. Глаза настоящей Селестины Леду, ваши глаза, и как тогда мне показалось, догадалась, в чём дело. Произошёл некий обмен. Фриде оказалась на вашем месте, а вы - не её. Жизнь Селестины Леду вовсе ей не принадлежала, как не принадлежали ни муж, ни ребёнок. Она была позаимствованной на время. В лучшем случае на час, не более. Но голос Фриде был таким счастливым, что я не стала ей говорить о своих догадках. К тому же я вовсе не была уверена в том, что мы обе не спятили.

Так или иначе, её слова заинтересовали меня, и я начала расспрашивать:

- На что похож мир будущего?

- На улицах всегда много машин. По сравнению с ними те, которыми мы пользуемся сейчас - гробы из плохо сколоченных досок. Те намного комфортнее и ездят гораздо быстрее.

Тогда я спросила про людей.

- Люди не меняются. Они всегда одинаковые, во все времена. Но им легче стало находить друг друга, чтобы просто поболтать. Теперь они могут связываться, будучи на разных концах Земли, и даже в космосе. Они могут отсылать друг другу и принимать видеозвонки. Допустим, ты хочешь поговорить с кем-то, но можешь слышать не только его голос, но и видеть собеседника. И всё это в таком маленьком приспособлении, которое может уместиться в руке. Там много чего делают умные машины: стирают бельё, сушат его, моют полы, бурят землю, получают энергию. Они знают обо всём на свете. Стоит задать вопрос - и они тут же на него ответят. Это совсем другие технологии, которые нам ещё неизвестны, - добавила она. - С их помощью я и узнала о том, что и как будет.

Она рассказывала и рассказывала, описывая знакомый нам с вами мир в подробностях, которые было сложно просто взять и выдумать. И с каждым её словом я убеждалась, что всё это может оказаться правдой. Потихоньку я начинала и сама верить этому. Во мне загорелся лучик надежды, что не всё так плохо, и что нам всё-таки удастся отсюда выбраться, стоит только потерпеть. Ещё чуть-чуть, совсем недолго. Всего полгода, если быть точной.

И я терпела, так как отныне была посвящена в некую тайну. Мне не передать, сколько сил это придавало. Я скрывала свою беременность, чтобы меня не отправили на принудительный аборт, потому как я рассудила, что если выйду отсюда, то мне захочется обзавестись семьёй и детьми. Я даже подумала, что смогу полюбить и это дитя. Как видите, мои взгляды на жизнь резко изменились, и с тех пор я старалась выжить ещё больше, чем раньше. Безразличие к собственной судьбе сменилось бешеным энтузиазмом. - Старуха улыбнулась, растянув свои тонкие морщинистые губы. - Мой живот почти не рос. К пятому месяцу на нём появился твёрдый бугорок. Он стоял, как ком, в котором время от времени чувствовалось еле заметное шевеление. Под просторным халатом его вообще не было видно. Всё шло без осложнений, самочувствие моё несколько улучшилось, разве что иногда всё ещё подташнивало. Фриде пыталась меня подкармливать - делилась своей порцией, но мне совестно было брать. Как-то раз она умудрилась где-то раздобыть кусочек маргарина, и я не смогла устоять. Маргарин здесь был самым изысканным лакомством... Потом ещё кусочек сахара.

- Теперь моя кровь будет ещё слаще для вшей, - шутила я.

- Гляди, осталось совсем недолго.

Мы обе жили в лихорадочном предвкушении того, что должно случиться. Наши глаза, давно потухшие, снова засветились надеждой. И в какой-то степени, мадам Леду, это была ваша заслуга. Вы позволили Фриде одним глазком взглянуть на мир, где больше нет войны, нет Гитлера, нет лагерей смерти, колючей проволоки. Где можно выйти за ограду и пойти, куда глаза глядят, и при этом не бояться, что тебе выстрелят в затылок.

Наступила осень, а с нею и холода. Нас разбивали на группы и приказывали выполнять всякую работу. В моей группе - около пятнадцати человек - пилили дрова. Нам выдали пилы с затупившимися зубцами, которые только и делали, что вгрызались в древесину и так и застревали. С обеих их концов были приделаны ручки. Мы брались за них и пилили эти огромные толстые колоды, дёргая каждая в свою сторону. Каждый раз принимаясь за работу, я боялась, что щепка попадёт мне в глаз, и я ослепну. Это совсем не женская работа, скажу я вам, но никто не жаловался. Ещё в начале мая в Аушвиц прибыл Йозеф Крамер, впоследствии прозванный "Бельзенским зверем", чтобы надзирать за работой газовых камер. Теперь дым из труб крематория валил день и ночь. Там творилась настоящая вакханалия смерти. Но в воздухе уже витали неуловимые флюиды перемен. Мы не могли их не замечать, так как каждый день теперь приближал нас к заветной дате - 27 января 1945-го года. Я слышала, что совсем недавно в лагере Биркенау заключённые подняли бунт. Члены зондеркоманды, тоже заключённые, в чьи обязанности входило сопровождать людей в газовые камеры, а потом избавляться от трупов, каким-то образом узнали, что их ждёт та же участь. Таким образом немцы избавлялись от улик своих ужасных злодеяний. Так вот, эти мужчины подняли восстание. Они убили нескольких охранников, попытались взорвать крематорий, но их схватили и казнили. Собственно, и раньше нам доводилось слышать, что кое-кто, не смирившись с существующим здесь положением вещей, оказывал сопротивление. Но до такого масштабного и яростного неповиновения ещё никогда не доходило. Мы жадно втягивали ноздрями этот новый ветер перемен. Как и прежде, он смердел трупами, но теперь потери были не только с нашей стороны. Гораздо важнее было то, что глаза немецких солдат постепенно становились такими же пустыми, как и наши - в них гасла надежда. "Красные дьяволы", как они называли советские войска, подступали всё ближе и ближе.