- Что ты сделала?! Мне было так хорошо. Я была свободной!

- Ты стонала очень громко, а ещё несла какую-то чушь, - отвечала я. - Если бы ты начала кричать и драться, тебя снова избили бы. Как в прошлый раз. Ты этого хочешь? Умереть по глупости?

Тогда она снова укладывалась на спину и надолго замолкала. Часто она так и засыпала, больше не проронив ни слова. Но как-то раз она всё-таки произнесла:

- Что бы случилось, если бы я всё-таки умерла? Где бы я в конце концов оказалась?

Это был чисто практический, а не риторический вопрос, но тогда я воспринимала действительность несколько иначе, не понимая всех нюансов. Поэтому ответила:

- В крематории. Члены зондеркоманды о тебе хорошо позаботились бы.

- Нет, - твёрдо сказала она. - Я не об этом. Хотя, почём тебе знать? - и она обиженно отвернулась.

Действительно, откуда мне было знать? Пожалуй, никто в целом мире не мог сказать, что случилось бы с Фриде, умри она в тот самый момент, когда оказалась на вашем месте, а вы на её. Полагаю, этот вопрос так и останется без ответа.

Однажды...я была в... отхожем месте, в уборной, которая находилась на углу... м-м... площадки, там была большая площадка посреди лагеря, а вокруг нее стояли бараки, точнее, по большей части с двух сторон от нее, а уборная была на углу. И вот я как раз зашла туда, и когда я была там, вдруг раздался шум, крик и все стали разбегаться по своим баракам, потому что именно там людям полагалось быть в это время, а я... я осталась в уборной. Ну, я залезла на сиденье и стала смотреть через маленькое окошко наверху, и оказалось, что несколько человек пытались бежать и их поймали. Мне кажется, они были ранены, я слышала какие-то выстрелы, а потом они отобрали, по-моему, четырех человек, чтобы те выкопали могилы прямо за колючей проволокой, за оградой лагеря. И они принесли туда этих... этих людей, которые пытались убежать, которых уже застрелили, но они еще не умерли. И они заставили других... хоронить этих людей, которые еще не успели умереть, и те умоляли не закапывать их, кричали, что они еще живы, и просили сделать что-нибудь, убить их. Но они ничего не стали делать и просто похоронили их заживо...иначе они сами отправились бы туда же -- были бы убиты. Для меня это стало страшным потрясением. Я до сих пор слышу их крики. Но тогда это было ещё ужасней. Меня резко затошнило и вырвало. Вернувшись в барак, я всё ещё ощущала тошноту. Было так жарко, что мне показалось, будто я заболела и у меня температура под сорок. Когда в обед раздавали суп - это мерзкое варево, кишащее червями, которые мы с Фриде шутя называли "мясными консервами", я отдала ей свою порцию. У меня совсем не было аппетита. И это при том, что люди почти всё время там мёрли от голода. Заключённых с каждым месяцем прибывало всё больше и больше, их попросту нечем было кормить. Даже печи не справлялись с такой нагрузкой, и поэтому тела умерших немцы сжигали в вырытых наспех глубоких ямах. Вот для чего нужны были те рвы, а мы-то все гадали... к чему такие глубокие? Гораздо глубже любой траншеи.

Людей поступало много. Поэтому наши пайки постоянно уменьшали. Если на землю падали хоть несколько капель супа, заключённые пытались слизать их, пока те не впитились. Но я совсем не ощущала голода. Даже наоборот - любые запахи вызывали во мне отвращение.

Фриде сразу заметила, что со мной что-то не так:

- Почему ты не ешь? - спросила она.

- Кажется, я заболела, - ответила я. - Только бы не тиф.

- Я знаю тут одну женщину. Она врач. Возможно, она согласится помочь.

- Какая разница? Лечить всё равно нечем. Здесь нет лекарств.

- Ты ужасно выглядишь.

- Можно подумать, ты красотка, - попробовала отшутиться я.

Но она всё-таки настояла. После работы она привела ко мне какую-то заключённую и та внимательно меня осмотрела - кожу, глаза, даже попросила показать язык.

- Нет, это не тиф, - наконец заключила она. У меня с души как камень спал.

- Что же тогда? - спросила стоявшая рядом Фриде.

- Я кое-что слышала о тебе, - произнесла зечка. - Когда у тебя в последний раз были месячные?

Я не нашлась, что ответить. Давно. Очень давно. Здесь женщины ими не маялись. Менструации пропадали, и всё. Может быть, от тяжёлой работы или истощения. Ходили слухи, что нам что-то подсыпают в еду, чтобы они не начинались. Какой-то порошок, из-за которого живот разбухал и болел, начинались воспаления, но месячных не было.

- Сдаётся мне, ты беременна, - сказала она. - У тебя будет ребёнок. Ты понимаешь, о чём я толкую? Ребёнок!

Это было новостью! На тот момент мне было двадцать. А тут - ребёнок! Я не знала, зачем он мне нужен. Что с ним делать, особенно здесь, в Аушвице?

Наверное, я была так растерянна и расстроена, что вызывала жалость.

- Если они узнают об этом, то заставят тебя сделать аборт, после которого ты уже никогда не сможешь иметь детей. Постарайся родить. Пусть хотя бы всё идёт своим чередом, - посоветовала врач. - Не думай о ребёнке, подумай о себе. У тебя ещё целая жизнь впереди.

Целая жизнь! Тогда это звучало смешно. Какая такая жизнь? Здесь? В этом проклятом месте?!

- Скорее всего, ты его даже не выносишь..., - утешила меня женщина.

- А если ребёнок родится? Что мне с ним делать? - заплакала я. Уж верьте моему слову, тут было от чего отчаяться. Я не понаслышке знала, что женщина, готовящаяся к родам, вынуждена была долгое время отказывать себе в пайке хлеба, за который можно было достать простыню. Эту простыню она разрывала на лоскуты, и они служили пеленками для малыша. Стирка пеленок вызывала много трудностей, особенно из-за строгого запрета покидать барак, а также невозможности свободно делать что-либо внутри него. Выстиранные пеленки роженицы сушили на собственном теле.

- Если так случится, вовсе не обязательно, что его оставят тебе. Я бы на это даже не рассчитывала.

Это была сущая правда. После родов младенца уносили в комнату..., где детский крик обрывался и до рожениц доносился плеск воды, а потом... роженица могла увидеть тельце своего ребенка, выброшенное из барака и разрываемое крысами.

В мае 1943 года положение некоторых детей изменилось. Голубоглазых и светловолосых отнимали у матерей и отправляли в Германию с целью денационализации... Еврейских детей продолжали топить с беспощадной жестокостью. Не было речи о том, чтобы спрятать еврейского ребенка или скрыть его среди нееврейских детей... Рожденного ребенка татуировали номером матери, топили в бочонке и выбрасывали из барака.

Судьба остальных детей была еще хуже: они умирали медленной голодной смертью. Их кожа становилась тонкой, словно пергаментной, сквозь нее просвечивали сухожилия, кровеносные сосуды и кости...

В последние полгода я столкнулась здесь со многими страшными вещами, но не думала, что смогу пережить ещё и такое. Полночи я плакала, не переставая. Всё пыталась понять, когда это могло случиться. И что меня ждёт дальше. Мне было очень страшно. Я передумала все мысли, какие только возможно. Предусмотрела любой исход, пережила его в своём воображении заранее, чтобы быть готовой к чему угодно. Фраза о том, что, скорее всего, я его даже не выношу, согревала мне душу. Да и мало ли что могло случиться? Выкидыши случаются довольно часто и при более благоприятных условиях. Я могла потерять его, надорвавшись, или меня могли пнуть в живот - такое происходило каждый день сплошь и рядом. Он бы умер и вышел сам по себе. Это было бы проще всего. Тогда я не относилось к этому ребёнку, как к своей плоти и крови. Я была к нему совершенно равнодушна. Расценивала его появление, как болезнь, от которой можно либо излечиться, либо умереть. Само его наличие намного усложняло мою жизнь. Вот и всё, что я чувствовала. Никакого материнского инстинкта, никаких сантиментов. Аушвиц сделал из меня железного прагматика, рассматривающего каждое новое явление в жизни исключительно с точки зрения его практической пользы. Наступило лето - прекрасно! Теперь мы могли есть траву. В ней было много витаминов. Она делала нас здоровее и выносливее. Беременность - плохо. От неё я становилась слабой и больной. Весь расчёт.