Такое не забывается, мадам Леду. Сколько же чувств я испытала в тот момент: облегчение, злость, надежду, отвращение, даже жалость. Все, наверное, кроме любви. Любовь не могла существовать в этом месте. Потому что любовь это Бог, так мне говорили. А какой милосердный Бог мог допустить сам факт существования Аушвица и подобных ему лагерей смерти? Здесь правили языческие идолы - олицетворение самых низменных человеческих страстей: похоти, жестокости, безграничной вседозволенности, требующие постоянных жертвоприношений. Кровь невинных лилась рекой.
...В конце войны нас очень бомбила союзная авиация. Но это было единственное развлечение: завывает сирена, а я радуюсь: "алярм!"... Такие вот радости у меня были.Поверите вы мне или нет, но я уже ничего не боялась. Случалось, я выбегала на улицу в одной сорочке и, подняв руки, кружилась под мокрым снегом. Все, кто меня видел, принимали за безумную. Но никогда ещё я не была в таком трезвом уме. Всё предсказанное Фриде сбывалось с неумолимой точностью, всё шло к развязке, а посему - и к концу этой долгой и страшной войны.
В середине января объявили всеобщую эвакуацию. В наше время это слово ассоциируется с какими-то действиями, направленными на спасение людей, но тогда оно подразумевало под собою совсем другое. 18 января из Аушвица вышла колона заключённых под охраной эсэсовцев численностью около 60 000 человек, которым предстояло пройти пешком пятьдесят шесть километров до небольшого по современным меркам польского города Водзислава-Слёнского, где их рассадили бы в поезда и переправили вглубь Австрии и Германии, в лагеря Дахау, Бухенвальд, Гросс-Розен, Маутхаузен и другие. Легко сказать - пройти! Зимой, практически без обуви, с ногами, перемотанными тряпками! Эти истощённые люди еле волочили ноги, а отстающих пристреливали, оставляя вот такой вот после себя след - след из трупов. Пятнадцать тысяч человек. В бараках остались только больные, которых не успели прикончить, старики и дети. Почти все охранники покинули лагерь, так как охранять стало некого. Многие давно не могли подняться с нар. Кто-то был уже мёртв, кто-то - в голодном обмороке, какие случались сплошь и рядом. Но даже те, кто ещё оставался жив, были неотличимы от мёртвых.
В ночь на 25 января мы услышали первые пулемётные очереди. Это могло означать только одно: советские войска пошли в наступление. Вокруг лагеря находились минные поля, и я знала, что на то, чтобы пробиться в Аушвиц потребуется некоторое время. Два дня. Я давала им два дня - ровно столько, сколько оставалось до заветной даты.
Порядка в лагере давно не было. Там царил полнейший хаос. С 26 на 27 января я не спала всю ночь. Заключённые выходили их своих бараков, что раньше категорически запрещалось, и выстраивались у ограждения. Все, кто ещё мог передвигаться. Они кого-то там видели - с той стороны колючей проволоки, кричали им и махали руками. Другие сидели, прислонившись к стенам бараков - это всё, на что у них хватало сил.
К тому времени здесь оставалось до 100 немцев, по преимуществу... уголовники. Геск оказался одним из немногих офицеров СС, не покинувших свой пост. Но, надо сказать, никто из бывших надсмотрщиков или охранников больше не выказывал сопротивления. Они расхаживали туда-сюда, всё время озираясь, словно только теперь глаза их открылись, и они поняли, где оказались - посредине брошенного лагеря смерти. Было ли это прозрение, я не знаю. Все они выглядели до крайности растерянными. Больше никто не стрелял.
В три часа пополудни советские солдаты сломали ворота и вошли непосредственно на территорию Аушвица. Их встретили громкими криками настоящего ликования, объятьями и поцелуями. Большинство заключённых хорошо понимали, что наконец настал день их освобождения. Но некоторые всё ещё прятались по углам бараков, в сортирах, в холодных печах крематориев, не уверенные, что пришедшие несут им благо. Такие корчились, когда к ним обращались, закрывали лица руками и кричали: "Я не еврей!". Очевидно, это было связано с тем, что раньше в Аушвиц посылали разных функционеров партии и СС, чтобы они сами увидели, как уничтожают евреев. Все при этом получали глубокие впечатления. Некоторые из тех, кто прежде разлагольствовали о необходимости такого уничтожения, при виде "окончательного решения еврейского вопроса" теряли дар речи. Тех и этих путали, и по привычке боялись всех.
Солдаты обходили постройку за постройкой, ужасаясь тому, что стало для нас таким привычным: огромным тюкам с детскими локонами, предназначенным для того, чтобы ими набивали подушки; расфасованному в мешки пеплу, подготовленному для удобрения полей, множеству покрытых толстым колючим инеем тел, не сожжённых и просто сваленных в бараках, сотням коробок с детской одеждой и десяткам таких же, наполненных золотыми зубными коронками, и многому, многому другому, о чём я не хочу даже упоминать.
Помню, я стояла, опёршись о дверной косяк, закутанная в старое одеяло, которое уж не помню, где мне удалось раздобыть, и улыбалась. Меня распирало от счастья. Это ни на что не было похоже. Не то, чтобы оно рождалось где-то внутри и грозилось выплеснуться наружу, а скорее я заражалась им откуда-то извне. Вокруг меня ходили счастливые люди. Чуть живые, но счастливые. Это они распространяли невидимые флюиды, которые я впитывала бледной кожей, давно не видевшей тёплых солнечных лучей. Из-под налившейся груди торчал живот какой-то странной, угловатой формы. Сейчас таких ни у одной мамаши не увидишь, но тогда и там можно было насмотреться на что угодно. Особые условия, сами понимаете...
Неподалёку валялось несколько трупов капо - скорее всего, их забили камнями сами заключённые. Надсмотрщиков теперь избивали повсеместно, этому никто не препятствовал. Здесь сводили счёты и платили по счетам. Я стояла босиком - после той памятной пирушки у меня больше не было ни тёплых чулок, ни туфель, ни шерстяного платья. Меня снова переодели в арестантскую робу и выдали колодки, при этом оставив в лагерном лазарете под присмотром медсестёр. Можно сказать, я лишилась части привилегий, - рассмеялась старуха. - Им просто нужен был ребёнок, и они ждали, когда он родится, чтобы передать его отцу. Мои удобства, как и моя жизнь, не имели значения. Мне несказанно повезло, что он не родился раньше срока, иначе наши судьбы сложились бы куда более печально...
- А что же случилось с Гюнтером Геском? - спросила мадам Леду.
- Ах, с Геском..., - повторила мадам Гальен, и будто тут же забыв о вопросе, продолжала: - Я увидела двух советских солдат примерно в двадцати метрах и, не знаю, почему, ноги сами понесли меня им навстречу. Я была словно в тумане - всё вокруг видела каким-то размытым, словно кто-то нацепил мне на нос чужие очки. По дороге я с кем-то столкнулась, пролепетала извинения и хотела идти дальше, но тут меня крепко взяли за плечи и немного стряхнули. От такой бесцеремонности я понемногу пришла в себя.
- Это ты? Думала, тебя давно прикончили. Я собственными глазами видела, как тебя волокли через весь двор. А ты, выходит, живучая! - какая-то женщина громко рассмеялась и неуклюже приобняла меня за плечи. - Как тебе удалось выжить? Какой у тебя срок? Ребёнок уже опустился? Хотя нет, потом расскажешь...
Я нехотя, как спросонья, повернула голову. Это была та самая женщина-врач, которую приводила ко мне Фриде. Полька по имени Зуза. За то время, что я её не видела, она исхудала ещё больше. Разве что волосы отросли - редкие и тусклые, непонятно какого цвета.
- Сейчас откроют детский барак, - затараторила она. - Будут раздавать хлеб. Нужно проследить, чтобы дети ничего не ели. Пусть пьют. Я наколочу им воды с сахаром, а ты поможешь разнести кружки и дать каждому в руки. По сравнению со многими другими, ты неплохо держишься на ногах...
И она потянула меня в совершенно противоположную сторону.
Я увидела детей... Жуткая картина: вздутые от голода животы, блуждающие глаза; руки как плети, тоненькие ножки; голова огромная, а все остальное как бы не человеческое -- как будто пришито... Слез у этих людей не было. Я видела, как они пытаются утереть глаза, а глаза оставались сухими. И тут меня будто током ударило - сердце бешено заколотилось, а по щекам потекли слёзы. Я обнимала их всех подряд, прижимала к себе, ерошила волосы и целовала.
