– Они возмущены письмом этого, как его Бурцева. Кажется, он твой приятель.

– Да.

– После их звонка я прочитал его текст.

– И что вы об этом думаете?

– Да, причем тут мои мысли! – почти закричал Варфоломеев. – Я могу думать все, что угодно. Только это абсолютно никого не интересует.

– Не согласен. Ваши мысли нужны вам, Александр Георгиевич. Они ваша подлинная суть.

Варфоломеев сел так близко от Введенского, что их колени соприкоснулись.

– Речь идет не о моей сути. Или ты не понимаешь, что у этих людей безграничная власть. Им ничего не стоит прихлопнуть наш институт, как таракана на кухне. Тебе неизвестно, что в прошлом году вопрос этот уже поднимался. Якобы ради экономии средств, намеревались закрыть его. Но потом то ли забыли, то ли решили пока это не делать.

– Я действительно не знал ничего об этом. Но почему вы ничего мне не сказали?

– Не хотел отвлекать тебя от работы посторонними делами. Да и чем ты мог помочь. А только намекни, тут же началась бы паника. А так все были спокойны, все занимались своими делами. Но теперь все иначе, человек, что говорил со мной, не скрывал, что вопрос стоит серьезно.

– А причем тут я?

– В тебе все и дело. Они по сути дела ставят ультиматум: ты должен публично откреститься от этого манифеста.

– И каким же образом?

– Ну, не знаю, написать статью, выступить по телевидению. Кстати, этот человек намекнул, что проблем с эфиром не будет.

– Но я не могу этого сделать, мне самому не нравится этот манифест из-за его чрезмерной резкости, но при этом согласен почти с каждым его словом. Разве у нас не диктатура, разве у нас государство не покровительствует коррупционерам и совершает много других отвратительных вещей. Да мы с вами ни раз говорили на эти темы. А церковь все покрывает своим авторитетом. Ни разу не осудили ни президента, ни правительство.

– Да причем тут все это, Марк! Мы разве сейчас говорим про государство или про церковь. Я пекусь только об институте. Если его закроют, без работы останется почти сто человек, прекратятся важные исследования. Тебе ли этого не знать. Мы все равно ничего не изменим в этой стране. Но, если сохранимся, можем пролить немного света на окружающую нас тьму.

– Став тьмой самим. Если помножить тьма на тьму, будет лишь непроницаемая тьма. И ничего другого.

Варфоломеев в отчаянии взмахнул руками.

– Это демагогия. А я думаю лишь о том, чтобы спасти институт. Все остальное оставляю на потом. Я обращаюсь тебе, Марк: я много сделал для тебя, сделай и ты что-то для меня.

Введенский почувствовал, что попал в западню. Отказать Варфоломеева он по многим причинам не может, но согласиться с его просьбой – тоже. И дело не только в том, что в этом случае он поведет себя нехорошо по отношению к Бурцеву, но и в том, что он предаст самого себя. Он полностью разделяет мнение друга о режиме, другое дело, что не согласен вести с ним непримиримую борьбу, на что нацелен Дмитрий. У него другое предназначение. И еще есть одна причина; из головы не уходит мысль о том, как отнесется к его поступку Иисус. В свое время он не пошел на компромисс, за что и был распят. Самое печальное во всей этой истории – то положение, в которое угодил Варфоломеев. Ему не позавидуешь.

– Александр Георгиевич, я понимаю, что все очень плохо, но я сейчас ничего не могу обещать. Извините меня. Если у вас ко мне нет других дел, я пойду.

– Других дел нет, – потерянным голосом произнес Варфоломеев.

14.

Разговор с Варфоломеевым сильно расстроил Введенского. Он не ожидал такого поведения от своего учителя. Он всегда считал его сильным, уверенным в себе человеком, убежденного в правоте того, что делает. В свое время Варфоломеев пробил создание института, для этого требовался огромный напор, смелость, убежденность в необходимости такой организации. Все это у него имелось в наличии, потому то он и добился успеха, хотя почти никто не верил в такую возможность. В том числе и он, Введенский. Он старался по-возможности перенимать у Варфоломеева эти качества. Во многом, подражая ему, он и принялся за свою книгу. А теперь этот человек сломлен. И для этого оказалось достаточным всего одного звонка из администрации президента. Не слишком ли легко директор сдался? Или он ничего-то не понимает и на самом деле это серьезный повод для капитуляции?

Введенский вдруг испугался. А если так же сломают и его? Пока за него по-настоящему еще не принимались, разве только отец с братом пытались добиться от него раскаяния и отречение от того, что он написал. А если позвонят из администрации президента, патриархии, ФСБ? Как он поведет себя? Не так-то просто устоять против такого давления. Теперь он это лучше понимает.

Невольно мысли Введенского перекинулись на Христа. На него тоже давили мощные силы, может быть, по тем временам даже более мощные, чем администрация президента. Сам прокуратор Иудеи, а за ним незримо стоял император Рима. И власти у Понтия Пилата было побольше, чем у нынешних властителей. И наказания он применял, куда как суровей. Даже практически невозможно современному человеку представить, как их можно выдержать. Для современного человека это почти нереально. Между тем эти люди выдерживали. И их было немало. Можно вспомнить христианских мучеников, которых травили дикими зверьми. Будучи ребенком, он так переживал мучения, которым подвергли их в Лионе. Он откровенно рыдал над судьбой Блондины, слабой женщины, которую безжалостно истязали неслыханным по жестокостям пыткам, но которые не сломили ее, она осталась преданной своей вере. Он радовался до слез, когда читал, что подвешенную на дереве ее не тронули хищники. Пришлось снова отправить в тюрьму. До сих пор он помнит эти строки наизусть: «Спустя какое время после бичей, ее посадили в ивовую корзину и бросили быку. Животное долго подбрасывало ее, но она уже ничего не чувствовала в надежде обетованного и в общении со Христом. Ее тоже закололи. Сами язычники сознавались, что у них ни одна женщина не смогла бы выдержать столько таких мучений».

Конечно, он с тех пор повзрослел, и та история уже не вызывает таких острых чувств. К тому же теперь он прекрасно знает, что не только христиане проявляли силу духа, таких примеров в истории не счесть. Но почему-то именно лионский эпизод особенно прочно засел в памяти. А ведь Варфоломееву ничем страшным не грозит, в самом худшем случае закроют институт. Будем преподавать в университете, как прежде. Такого известного ученого примут везде. А он перепугался аж так, что весь посерел. Если бы тем давним мученикам сообщили, что в наказание закроют какую-нибудь их лавку, они бы расхохотались. Да они бы последнее отдали за свою веру. Неужели мы так измельчали? Было море, остался ручеек.

Он непременно должен поговорить об этом с Иисусом. Но сначала он отправится к Бурцеву. Им пора решительно объяснится. Ему не нравится, что Дмитрий за его спиной и без его согласия использует его имя по своему усмотрению, в своих политических целях. Этому надо положить конец.

Введенский отправился в клуб Бурцева вечером. Он не стал предупреждать друга о своем визите, будучи уверенным, что найдет его там. Он знал, что тот с некоторых пор проводит здесь все вечера.

Так оно и оказалось, Бурцев сидел за столом в клубе вместе со своими единомышленниками. Не без удивления Введенский увидел, что рядом с ним расположился Сергей Галаев. Насколько он помнил, между ним и Бурцевым была едва ли не вражда.

Появление Введенского нисколько не удивило Бурцева. Он, как показалось Марку, с насмешливой улыбкой наблюдал его приближение. Когда же тот подошел к столу громко приказал: «Стул, господину писателю».

Такой, несколько шутовской прием не слишком понравился Введенскому. Впрочем, посмотрев на стол, он все понял, рядом с его другом стояла почти пустая бутылка виски. Да и слишком сильный блеск глаз говорил о том, что Бурцев не совсем трезв. С чего он это так напился?