Хотя порой Амстердама из-за его длинноватого острого носа называли Буратино. Но не так часто.

По натуре Амстердам добр, но вообще-то и зол одновременно. Что поделать, Близнец по гороскопу. Родился он в самом гнилом районе города – у Колхозного базара. Прибазарное детство наложило свой отпечаток на его характере и поведении. Разжёвывать не буду, прочтёт – обидится. А вот творчество его донеслось до сегодняшнего дня родниково чистым и не расплёсканным. Удивительно. В общем, я заметил: нередко художники (имею в виду и поэтов, и композиторов…) по земному образу и подобию своему не соответствуют своей творческой красоте и выразительной силе. Можно даже круче сказать: являются антиподами друг другу, то есть самим себе.

Одевается Амстердам небрежно, даже неряшливо. Пришёл в замызганном свитере, из-под которого светлая рубаха, как у бабая, чуть ли не до колен. Снял ботинок и засветил голой пяткой сквозь лунку дырявого носка. Тагир дал ему шлёпанцы, напомнив, что в мастерской у него не разуваются. Это он, скорей, для новых гостей сказал, чтобы те в своей обуви не чувствовали себя из-за босого нашего друга неудобно. (Сказал и скрылся в «кухонке», за ширмой, где у него закипал на электроплитке кофе.)

Спутница Амстердама – нет, не просто очередная девка, как первоначально подумалось, а видная, молодая женщина, лет двадцати пяти, с беломраморной, будто подсвеченной изнутри, античной шеей, высокой, тугой грудью, округлыми плечами под лямочками лёгкого платья в полосочку, – не стесняясь, будто сто раз бывала в этой мастерской, прошла к нашему гусарскому столику с водкой, килькой и укропом, опустилась в предложенное ей (освобождённое Кашей) видавшее виды кресло и заложила гладкую, такой же светящейся мраморной основы, как шея, ногу на ногу.

Откуда у этого неопрятного типа такие женщины, одна краше другой? Таким вопросом задавался не я один. Понятно, он довольно высок ростом, пригляден лицом – тонкие черты, открытая, белоснежная улыбка, чуткие, слегка раскосые глаза, – смел, красноречив, зазывает «красоту невиданную» к себе в мастерскую попозировать, а там уж красавицам устоять перед его льстивыми устами и кистью проблематично.

Я исподволь наблюдал за гостьей.

В правильном овале лика её под тонко очерченными полукружьями бровей покоились светло-карие, ореховые глаза с неспешно читающим нас взглядом. У неё была короткая, отливавшая цветом красного дерева стрижка. Она в самом деле являла собой поразительную красоту. И я не удивился, когда гостья при нашем общем знакомстве назвалась Еленой. Почему не удивился? Да потому что хорошо знал греческую мифологию, по которой дочь Зевса Елена была прекраснейшей из всех смертных женщин на свете.

– Да, Еленой, – повторила она и улыбнулась своими полными, сочными губами в алой помаде.

– Прекрасной!.. Еленой Прекрасной, – уточнил Амстердам, не представивший её нам сразу, будто пришёл с собачкой какой-то на верёвочке. Или он не мог предположить, что в мастерской друга неожиданно окажутся сразу несколько Аполлонов Бельведерских? Опешил? Хотя не из тех он… – Кстати, она тоже художник, – проинформировал Амстердам милостиво. – Чудесный портретист и мастер пейзажа. – Была такая черта характера у него – он всех и вся хвалил, даже художников, что от слова «худо» происходят, даже в безнадёжных делитантских работах умудрялся он находить что-то положительное и обнадёживающее.

– Э-э, – протянул Тагир, появившийся с видавшим виды кофейником в руке, – а я-то не понял с бодуна: ты ли это, Лен?

– Кто ещё! – миролюбиво усмехнулась гостья. – Надо же, однокурсников не узнаёт!

– Да, друзья мои, это Анисимова Лена, собственной персоной. Мы вместе с ней в нашем училище три с половиной года краски мешали, холсты марали, а потом в Москве в Строгановку поступали, хотя, что вспоминать… – Тагир запнулся и перевёл разговор на кофе: – Чувствуете аромат? Это же настоящий, бразильский, в зёрнах…

Тут надобно пояснить, почему я, будучи художником, не знал её, тоже художницу. Дело в том, что и она, и Тагир-кузнец, и Амстердам значительно младше меня и моего одногодки Булатова. Они одно поколение, мы – другое. Они по возрасту к Каше ближе. И ещё надо пояснить, почему при упоминании Строгановки Тагир замялся. Да потому что (это выяснилось позже) Тагир-то в Строгановку поступил, а она нет. Два раза поступала и два раза срезалась. Так и осталась с училищным образованием. На коллективных выставках работ её не видать было, на персональных – говорить не приходится, в Союз художников её, естественно, не принимали… И ничего удивительного, что она оказалась вне поля моего зрения.

Я посмотрел на неё внимательнее. Нет, всё-таки я видел её раньше, встречал где-то – то ли в училище, куда с годами тропа моя не заросла, то ли на какой-то выставке. А возможно, мне уж стало казаться, что вижу её не впервой. Так бывает после неотрывного профессионального разглядывания, а быть может, и необязательно профессионального, а просто красивая женщина порою порождает эффект, будто ты её когда-то непременно встречал на своём пути.

Кофейник оказался маловат, Тагир поспешил заварганить новую порцию, зацепив по дороге Амстердама и кивнув на наш полон яств стол: не мешало бы его освежить.

– А то как-то неудобно…

Амстердам стал возражать, мол, он уже полтонны принял на грудь, но доводы Кузнеца оказались весомей: не каждый день у нас здесь, в мастерской, собираются чемпионы мира и гениальные голландцы.

– А кто чемпионы мира-то? – высокомерно повёл своим острым, как у Буратино, носом Амстердам. – Равиль Булатов вот – да, знаю, не отнимешь… А кто ещё-то?

Но Тагир в хоккейных делах разбирался лучше.

– Руслан Кашапов – тоже чемпион мира! – процедил он сквозь зубы. – В составе молодёжной сборной…

– А-а, молодёжной! – перебил его Амстердам. – Ещё детскую команду вспомни? Я вот, например, за сборную школы играл… – Но это «голландец» молвил уже за дверью мастерской, подталкиваемый Тагиром к двери подъезда.

– Дай, хоть ботинки натяну. Да и не хватит у меня тут… – Андам вытащил из кармана скомканные деньги, принялся пересчитывать…

Возня друзей у двери осталась незамеченной разве что Еленой. В итоге с Амстердамом в магазин увязался Булатов.

А мы, оставшиеся в ослепительном сиянии прекраснейшей из смертных, разговорились не о живописи, не о красоте, спасающей мир, а о хоккее, хотя в нашем кругу красота и спорт не противопоставляются. И завернули мы в чисто хоккейное русло не по своей воле – именно она зарулила, большая, оказывается, любительница, можно даже сказать – знаток этого вида искусства. И Булю, и Кашу она прекрасно знала. Знала их номера, амплуа, статистику, припомнила кулачные бои, штрафные удаления… Весело так, живописно припомнила. При неподдельных словах уважения к настоящим ледовым бойцам, которые, по её мнению, и в жизни должны быть людьми мужественными, Каша, не сводивший с красавицы восхищённых глаз, приосанился.

От природы Каша бесхитростен и даже прямолинеен. Порой ему промолчать бы или сказать нейтрально, так нет, встрянет со своим извечным «как это?» или «не понял?», и всё сам себе же испортит. И на хоккейной площадке лезет на рожон, не переставая греть скамейки штрафников. Кто бы в послематчевых газетных отчётах вспомнил о его гипертрофированном чувстве справедливости, нет – наперебой и с каким-то упоением подсчитывают его штрафные минуты. Надо признаться, наша спортивная журналистика поверхностна, труслива, продажна и к тому же бездарна. И не только спортивная. Есть два-три пера на всю страну, и то они журналистикой занялись постольку поскольку, не имея специального образования, но зато, имея что сказать, то есть идеи. Да, без путеводной звезды журналистика, как и художественная литература, пустое дело.

Гонцы притащили полную спортивную сумку всякой всячины. Сумку Буля взял по пути из своей машины, и с Амстердамом они отоварились так, будто собрались свадьбу справлять.

Амстердам, паясничая, извлекал из неё всевозможные красочные бутыли, банки, баночки, свёртки, остроумно комментируя, почему приобретено именно это, а не иное. Шут гороховый! А может, артист? Кому как. Но порою определённо – шут. Правда, талантливый, серьёзно талантливый в своём главном деле… Я тоже близнец и тоже раздваиваюсь, меняюсь, но не настолько же… Уксус на сметане. Другого сравнения не придумаешь.