Тогда Патрик бросился вниз по склону, в темноту, пробежал по всем дорожкам, где мог быть Бест, и через рощу, и вокруг пруда, и обратно на холм к скамейке, то и дело останавливаясь, чтобы позвать Беста, присмотреться и прислушаться. Свистеть он больше не мог, потому что заливался слезами. В парке не было ни души, ни людей, ни собак, только серые силуэты уток и гусей уносились прочь по тёмной поверхности пруда.

Тут Патрик понял, что ему нужны помощники. Он помчался домой со всех ног. Мама с папой тут же бросились в парк. Они втроём всю ночь прочёсывали парк с фонариками и всё звали и звали Беста, пока не стало понятно, что всё напрасно. Домой они вернулись на рассвете, отчаянно надеясь, что Бест сам нашёл дорогу и ждёт их. Но нет. Патрик сел на нижнюю ступеньку лестницы, закрыв лицо руками, а папа позвонил в полицию. Там записали приметы Беста и сказали, что изо всех сил постараются его разыскать. И позвонят, как только найдут. Но так и не позвонили.

Патрик с мамой и папой пошли в парк и днём и ещё поискали, но от этого Патрику стало только хуже. Там бегали чужие собаки, рыскали в траве, приносили палочки, мячики и летающие тарелки фрисби. Патрик всем рассказал, что случилось, и всех расспросил. Беста никто не видел. Как будто он сквозь землю провалился.

Пока меня везли в фургоне – в клетке и в наморднике, – у меня было несколько часов на размышления обо всём, что случилось со мной в тот вечер, о том, каким я был глупым и доверчивым, что дал себя поймать. А потом ещё несколько долгих часов в темноте я вспоминал, какой счастливой была моя жизнь, пока меня в одно мгновение не оторвали от всех и от всего, что я любил. Воспоминания крутились у меня в голове, будто повторяющийся страшный сон – и я хотел проснуться, но не мог. Я попался в этот сон, будто в ловушку, и мне было не придумать, как из него выбраться.

В фургоне было темным-темно. Я не представлял себе, день сейчас или ночь, не понимал, куда меня везут, знал только, что я в плену, что с каждым часом меня увозят всё дальше и дальше от дома и от Патрика. Я устал лаять и скулить, устал скрестись в дверь. И тогда я свернулся в полном отчаянии, одинокий, измученный, а фургон всё трясся и дребезжал. Я закрыл глаза и постарался представить себе, что я дома, забыть обо всём этом кошмаре вокруг, постарался убедить себя, что я снова с Патриком и лежу на диване, что ничего этого не было. Но потом страшный сон начинался снова, и мне приходилось в очередной раз проживать всё, что случилось со мной.

Патрик доделал уроки. Подошёл к дивану, почесал меня именно так, как я люблю, под грудью, и от этого у меня сама собой дёрнулась нога. Патрик засмеялся. Думаю, ему это нравилось не меньше, чем мне. Потом он надел на меня попонку, и мы вышли из тёплого дома на улицу, побежали на холм и вошли в ворота парка. Каждый день я ждал, когда же настанет этот миг и мы с Патриком пойдём в парк. Вскоре я уже был в парке – и бегал, бегал, бегал, но пустился бежать только после того, как Патрик произнёс заветные слова.

Патрик всегда сначала произносил заветные слова. «Беги, малыш, – шептал он. – Беги! Беги-беги-беги!» На самом деле меня не нужно было упрашивать. Просто я хотел, чтобы он это сказал. А когда я бежал, то бегал ради чистой радости погони, бегал, чтобы ощутить пружинистые мышцы ног, почувствовать, как струится по всему телу сила, освежиться на ветру, разогнать ворон, оставить далеко позади всех остальных собак. А ещё я бегал ради Патрика – ведь я знал, что он смотрит на меня, и чем быстрее я бегу, тем ему приятнее, а чем ему приятнее, тем приятнее и мне. Когда я выбегал из рощи и мчался обратно на холм, то старался, чтобы получилось как можно красивее, и вытягивался над землёй при каждом прыжке: ведь я прямо чувствовал, как гордится он тем, как славно я бегаю, чувствовал, как он любит меня, когда я подбегал к нему и он гладил мне шею. Это был самый лучший миг – мы вместе радовались, вместе ликовали.

Но в тот вечер бегать мне не хотелось. И не захотелось, даже когда Патрик произнёс заветные слова. В конце концов я всё же побежал, но только потому, что так хотелось Патрику. И дело не в том, что я боялся темноты, хотя в темноте мне всегда становилось не по себе. Дело в том, что в глубине души я чувствовал: там, в парке, таится какая-то опасность и мне лучше держаться поближе к Патрику. А может, и в том, что поблизости не было других собак, сам не знаю. Мне приходило в голову, что бегать куда веселей, когда есть два-три пса-соперника. Можно было, конечно, погоняться и за ласточками, я это любил, но всё-таки это уже не так интересно. Ведь с ласточками не подружишься. Кроме того, мне их было не победить. Честно говоря, мне ни разу не удавалось подобраться к ласточкам даже близко, но это меня не обескураживало.

Но стоило мне побежать, стоило увлечься, как я позабыл обо всём, обо всех своих тревогах. Я помчался прочь от Патрика, далеко-далеко, вниз по склону, к пруду. Там стоял белый фургон, а рядом – два человека, и одного я сразу узнал. На самом деле я совсем не удивился, когда увидел мистера Бутса. Он часто приходил сюда, на прогалину, посмотреть на меня. В последние дни я уже несколько раз видел его у пруда – вместе со спутником. Они смотрели на меня в бинокль, как иногда делал папа Патрика.

Вот и сейчас они оба были здесь, и мистер Бутс посвистел мне, как уже делал не раз. Я подбежал к нему, потому что мистер Бутс мне нравился. Он мне нравился, потому что всегда угощал печеньем, а перед печеньем мне не устоять. Когда я подбежал, он погладил меня, а я ждал, когда дадут печенье. Он протянул мне его, а когда я принялся за еду, вдруг подскочил, схватил меня за ошейник и не отпускал. Я подумал, что это как-то странно, ведь так он раньше никогда не делал, а потом стало ещё страннее: голова у меня закружилась, ноги подкосились. И вот я уже лежал у его ног, и тут мистер Бутс прижал меня к земле – а я всё равно не мог сопротивляться. У меня совсем не осталось сил.

– Не бойся, – твердил мистер Бутс, – он сейчас отключится. И вообще он мухи не обидит.

– Ты ведь не переборщил с дозой? – уточнил второй голос.

– Нет, конечно! Я своё дело знаю! – ответил мистер Бутс. – Час-другой – и он будет как огурчик, вот увидишь.

– Да уж хотелось бы, – сказал второй голос. – Надо убираться отсюда, пока этот треклятый мальчишка не прибежал его искать. – Он расстегнул мне ошейник. – Ошейник нужно надёжно потерять, утопить в пруду. Мне же не понадобится ни телефон, ни кличка.

– А мои денежки? – спохватился мистер Бутс. – Договаривались на пятьсот фунтов.

Некоторое время они громко препирались.

– Четыреста и не больше!

Потом мистер Бутс закричал:

– Да это же грабёж, чистый грабёж среди бела дня!

– Чья бы корова мычала, Бутсик, – заметил второй голос. – Сам же собаку украл. И не забудь выбросить ошейник.

Продолжая спорить, они надели на меня намордник – тесный, до того тесный, что было больно. Я услышал, как мистер Бутс в бешенстве шагает прочь, изрыгая брань. Потом меня бросили в фургон, и дверь захлопнулась. Некоторое время я, наверное, дремал, но потом всё-таки проснулся и по-настоящему понял, что весь этот ужас мне не приснился, что всё так и есть, что я уже не дома на диване и Патрика рядом нет.

Я лежал, дрожал и скулил, но пугала меня не чернота вокруг и не холод. Больше всего я боялся неизвестности. Куда меня везут? Зачем они это сделали? Что со мной будет? Увижу ли я когда-нибудь Патрика?