Конечно, в принципе на рынке можно было купить продукты без карточек, только за деньги, или поменять на них ценные вещи. Но практически для всех такая возможность была только теоретической – цены там были заоблачные, а вещей, подходящих для обмена на продукты, у эвакуированных фактически не было. С этими вещами, если они у кого когда-то и были, их вынудили «расстаться» еще в голодные годы «военного коммунизма» и первых пятилеток (вспомните торгсины). Так что рынок для подавляющего большинства был столь же доступен, как сегодняшние бутики на Невском с моднейшими брендами для полунищего дворника-мигранта из Таджикистана.
«Гастрономические изыски» тыла
Наша будничная жизнь была, как я теперь понимаю, полна забот и лишений. Помню, что моей мечтой было досыта наесться …картошкой «в мундире». Данный способ ее приготовления был у нас наиболее популярен. (наверно, вследствие своей предельной малоотходности). Но независимо от этого, вкус картошки в мундире (конечно, после снятия шкурки) мне нравился больше, чем при любом ином способе ее приготовления. И тут Судьба сыграла со мной довольно издевательскую шутку. Особенно, если учесть, что она имела дело с маленьким ребенком.
Однажды мне довелось реализовать это мое заветное желание почти полностью. Но так случилось, что когда, урча от удовольствия, я насыщался картошкой, то уже был болен чем-то вроде гриппа. Но еще в инкубационном периоде. Вскоре последовал резкий скачок температуры, который при набитом желудке привел к особенно дурнотному состоянию. Следствием этого явилась чрезвычайно стойкая связь в мозгу между вкусом картошки в мундире и состоянием предельной дурноты. В результате после этого случая, как только я, не то что ел, а лишь обонял характерный запах пара от картошки в мундире, мне становилось плохо, меня начинало мутить и т. п.
И, представьте, это продолжалось не год, не два, а лет двадцать. Сколько неприятных моментов я пережил из-за этого в мои пионерские и студенческие годы, сколько раз оставался голодным, когда в походах коллектив высказывался за картошку в мундире.
… Но все, что имеет начало – имеет и конец. Иногда, особенно к финалу жизни, конец и начало смыкаются – то есть все возвращается «на круги своя», в исходное, так сказать, состояние. Вот и сегодня, спустя более полувека после описанных выше событий, перед тем как усесться перед телевизором, чтобы посмотреть очередной футбольный матч с участием «Зенита», я для усиления удовольствия от просмотра стелю на журнальный столик салфетку, ставлю на нее бутылку пива «Балтика-3», селедку холодного копчения с луком и подсолнечным маслом и, конечно, тарелку с еще горячей… картошкой в мундире.
Но даже при тогдашней голодухе была еда, от которой меня воротило со страшной силой – и тогда, и до сих пор, и, безусловно, будет воротить всегда.
Многие наверно найдут даже непристойной, какой-то мазохистской мою настойчивую попытку описать столь тошнотворное, (прежде всего, для меня самого) блюдо, которое и человеческой-то пищей в благополучное время мало кто назовет. Но оно было очень типично для самого тяжелого периода эвакуации. Поэтому, собрав в кулак всю свою решимость, я все же заставлю себя вспомнить и описать эту гадость. К тому же в то время это «блюдо» или «продукт», если можно такими обыденными, нормальными словами назвать эту гадость, считался даже дефицитным. Причем для многих весьма желанным, поскольку достать его было не так-то просто. Вот оно – разновкусие людей, широко проявляющееся и в наше время, причем не только в вопросах гастрономии.
Дело в том, что мясо как таковое практически отсутствовало в нашем рационе. При отоваривании мясных талонов продуктовых карточек его обычно чем-то заменяли – кажется яичным порошком, или чем-то другим, – чем именно точно не помню. Но даже не субпродуктами.
Из заводской столовой папа иногда приносил полученные на эти талоны котлеты. Однако, не подумайте, что мясные. Кровяные!
Знаете ли вы что такое кровяные котлеты? Навряд ли. Так вот, дай вам Бог никогда не узнать это на собственном опыте. Думаю, большинству будет достаточно и моего рассказа. Правда, это мои субъективные вкусовые ощущения, которое вы вправе и не разделять.
Тогдашние кровяные котлеты – это сгустки свернувшейся, чаще всего свиной крови, которые слегка поджарили на сковородке. В столовую при папиной работе эти сгустки поступали непосредственно с мясокомбината. Кажется, у многих народов Севера или Средней Азии такое кушанье считается тонким деликатесом. Некоторые из людей самых что ни на есть европейских национальностей, в те годы эти «котлеты» тоже считали приемлемым кушаньем, хотя чрезмерного восторга при их поедании не выражали. Но в виду отсутствия альтернативного источника животных белков полагало возможным употреблять в пищу этот экзотический продукт. Искренне завидую им, поскольку при первой (и, надеюсь, последней) попытке это сделать, я, доверчивое и голодное дитя, пережил такое отвращение и конфуз, с которыми мне в дальнейшей жизни приходилось встречаться нечасто. Отделив ложкой и проглотив довольно увесистый кусок этого кушанья,… я замер с открытым ртом по причине невозможности ни вдохнуть, ни выдохнуть… Вытаращив глаза и замерев от отвращения, я оказался не в силах сдержать возникший рвотный позыв. Это привело к соответствующим печальным для окружающих последствиям. И к дополнительным проблемам, которые я создал маме, пытавшейся найти способ ввести в мой растущий организм хотя бы минимальное количество животных белков, минуя мясо – типовой продукт, используемый для этой цели большинством человечества.
Кому же доставалось мясо тех свиней и коров, кровь которых шла на приготовление упомянутого выше «деликатеса»? Ведь мы жили в большом промышленном городе, «ковавшем в тылу нашу победу», – было тогда такое ходовое выражение в советской печати. И пусть по весьма скудным нормам военного времени, но должен же он был снабжаться обычным мясом?
И рождается мысль о связи времен, – того времени и нашего. Особенно, когда читаю в прессе о «чемпионстве» России (первое место) по коррупции, – одной из модификаций воровства, – среди чиновников 26-ти ведущих стран мира. Или вспоминаю недавний «конкурс» при выборах в Государственную Думу – чуть ли не по дюжине «борцов за народное счастье» на место … И волей-неволей сопоставляю это с воспоминаниями ленинградца, который во время блокады работал кажется в обслуге дома, где жил Попков – председатель блокадного Ленсовета. Он выжил лишь благодаря тому, что питался из его помойного ведра, стоявшего на лестничной площадке.
А вот еще записки летчика ленинградского фронта, частенько возившего во время блокады на своем самолете с «большой земли» в вымирающий от голода город вместе с прочим служебным грузом какие-то ящики «особой важности», как ему декларировало начальство. Однажды случайно у одного из ящиков продавили крышку – там оказались персики. Как выяснилось, лично для товарища Жданова!
Я знал, что такое белый батон. Знал из рассказов взрослых, из картинок в детских довоенных книжках, знал… Но никогда не видел его в натуре.
Конечно, до войны я ел белый хлеб в виде батона. Но это было до войны, когда я был еще слишком мал, и абсолютно не фиксировал свое внимание от чего отрезаются ломтики белого хлеба, которые я равнодушно жевал как обязательное приложение к какой-нибудь скучной еде.
В Челябинске же в моем детском сознании прочно утвердилось убеждение, что батоны едят только генералы. Для ребенка моего возраста в годы войны генерал был самое высокое должностное лицо, которое он только мог себе представить. Все, что выше генерала – было уже за гранью понимания.
Белый батон в моем представлении был столь же недостижимым лакомством, как, допустим, для сегодняшних детей из предельно глухой сибирской деревушки или эвенкийского оленеводческого чума «райское наслаждение» – импортные конфеты «Рафаэлло», или шоколадные трюфеля, или… А, вероятней всего, еще недостижимей, поскольку указанные выше лакомства может быть хоть раз за все детство, но любящий дремучий родитель и привезет своим чадам из райцентра. Я же не мог получить свою мечту даже не вследствие ее запредельной дороговизны, а по причине вульгарного отсутствия в природе – с началом войны наша хлебопекарная промышленность, по-моему, их просто перестала производить. Ей было не до изысков формы. Буханка – вот чуть ли не единственный вид хлебобулочных изделий в военные годы. Можно было случайно где-нибудь увидеть буханку хорошего белого хлеба (то, что мы ели в Челябинске в качестве белого хлеба, сегодня белым хлебом назвать довольно трудно), но батон – никогда. И, между прочим, это продолжалось еще два-три года после войны. Батоны, во всяком случае в Ленинграде, куда мы вернулись после эвакуации, по-моему, стали выпекать лишь где-то в году 1947-1948-ом.
