— Не представляю, зачем тому, кто может менять свой облик, так переживать о своём внешнем виде, но вот, пожалуйста, — пояснил Чарльз. — Это было больным местом между нами до того, как я потерял голос. С тех пор я нуждался в ней больше, и мы преодолели это, с большим усилием. Ты знаешь, я был немым пять месяцев до того, как она позволила мне говорить внутри её головы.

Эрик мог с лёгкостью представить.

Была ещё одна молодая девушка, Ангел, в Лабораториях Шоу ей вырвали крылья, чтобы посмотреть, отрастут ли они снова. Она не болтала так много, как Рейвен. Эрик узнал в ней родственную душу, но ей от этого не было пользы. Выяснилось, что крылья могут регенерировать, но очень медленно. Она сидела у окон и ждала, когда снова сможет летать.

Было трое парней: Шон, Армандо и Алекс, своей бескрайней энергией они напоминали щенков, и их энтузиазм порождал хаос.

Оказалось, что Хэнк не старше остальных ребят, но образованности и ответственности у него было не меньше, чем у взрослого мужчины. Зрелости тоже — он сразу и без слов понял, что Эрик не в восторге от врачей ещё с Аушвитца. Он каждый раз спрашивал перед тем, как прикоснуться к Эрику, — каждый, даже если это пятый или десятый раз подряд за один осмотр, — и пояснял не только что он делает, но и зачем.

— Сейчас я посвечу фонариком тебе в глаза, окей?

— Я же говорил, я могу видеть некоторый свет.

— Да, но я не видел реакцию твоих глаз на возбуждение. Сейчас я положу руку тебе на плечо, чтобы зафиксировать тебя в этом положении, хорошо? — Только после одобрительного кивка Эрика Хэнк осторожно прикоснулся к нему. — Если будет болеть или жечь, сразу говори, не надо терпеть.

Давно никто не беспокоился о том, больно ли ему.

Была ещё Мойра — единственный обычный человек и единственный лицензированный врач. Она только вежливо поприветствовала Эрика. К его облегчению, она не играла роли в опеке над ним, хотя Чарльз и Хэнк консультировались с ней, принимая решения. Они решили отгородить его от людей. Эрик терялся, стоит ли считать это тактичным или унизительным. Возможно, и то, и то.

После того, как он более-менее обжился и научился различать людей по звуку их шагов, Чарльз начал заниматься с ним тем, что в любом другом учреждении называлось бы «профессиональной подготовкой». Они начали изучать основы жизни без зрения. Эрик сразу возненавидел эти уроки.

— Если ты повесишь и сложишь свою одежду по цветам, то будешь иметь представление о том, что друг другу подходит, — разум Чарльза излучал такую искренность и надежду, что это напомнило Эрику эфемерное шипение сладких пузырьков в его первом 7-Up’е. — Чёрное с чёрным, белое с белым и так далее.

— Какое тебе до этого дело? — Эрик сидел в своей комнате на стуле, прослеживая все металлические контуры, до которых мог дотянуться, не только к комнате, но и по всему поместью. Его способности снова набирали силу. — Я никогда столько не парился об одежде. Думаешь, теперь я стану рабом человеческих мнений?

После недолгой паузы Чарльз ответил:

— Если твоя одежда будет сильно отличаться от других, ты будешь выделяться из толпы. Тебя будет легко заметить.

Эрик хотел бы предположить, что эту мысль Чарльз уловил телепатически, но это было не так. Это значило, что Эрик слишком очевиден, либо… либо Чарльз начинал понимать его.

Более того, он понял, что послушно тащится на занятия, потому что ему нравится удовлетворять Чарльза. Это лишь временно, он знал, — умиротворять его такими пустяками, как учиться читать шрифт Брайля. Чарльз даже купил ему печатный станок Брайля, было бы неблагодарно отказаться им воспользоваться. Он считал, что все его усилия были всего лишь обменом на настоящую кровать, еду и… скажем, добрые намерения.

Он начал думать, что Чарльз искренне верит в то, что делает правильные вещи со своими классами, и вежливым обращением, и всем этим укрытием от жестокого мира.

И как Чарльз сказал: намерения многое меняют.

Но они не меняют реальность. Они не меняют того, что уже сделано.

***

— Ты не помнишь меня, так?

Поднимая голову со стола, к которому он снова был привязан, говорить себе, что это не может снова быть этот голос. Не может.

— Не думаю, что ты знаешь это имя. Но, полагаю, знаешь это лицо.

Видеть фигуру «Доктора Шоу», появляющуюся из тени. Знать, что это Шмидт, знать, что лучше сейчас быть в аду.

Слышать его смех.

— Скучал по мне, маленький Эрик? Напомнить тебе о наших играх?

Бороться с кожаными ремнями, зная, что они могут удерживать вечно, а любой звук, любое слово или крик будут заглушаться кляпом.

— Эмма. Перенеси нас обратно в Аушвитц. Пусть Эрик поверит, что он там. Думаю, он скучал.

Грязь и колючая проволока, прах трупов родителей в безжалостном сером небе.

— Вот мы снова здесь. И теперь мы никогда не уйдём отсюда.

Только не это, всё что угодно, только не это.

— Эрик.

Хватая ртом воздух, Эрик резко сел на кровати. Каждый раз, просыпаясь от кошмаров, он пугался и ужасался потере зрения, но затем чувствовал облегчение. Темнота хотя бы была реальной.

— Ты был так напуган, что я услышал тебя. Я надеюсь, ничего страшного, что я разбудил тебя?

— Ничего, — ответил он слабым, скрипучим голосом. — Ты в комнате со мной?

— Да, я здесь, — Чарльз сделал шаг вперёд, чтобы Эрик услышал звук соприкосновения его босых ног с ковром. Его слух стал настолько острым, чтобы уловить это, либо его внимание было настолько сосредоточенным. — Я подумал, что тебе не стоит быть одному.

Будто он не был один всегда.

— Но сейчас ты не один. Я надеюсь, ты понимаешь это.

— Ты не… ты не понимаешь столько, сколько думаешь, даже со всей своей… телепатией.

— Давай не будем говорить обо мне сейчас. Хочешь поговорить со мной об этом сне?

На самом деле Эрик не хотел, но ему пришло на ум, что чем больше Чарльз будет знать о Себастьяне Шоу, тем лучше.

— Хорошо. Хорошо, — хотел сказать Эрик, но слова не выходили, он всё ещё хватал губами воздух рваными вдохами. Его всё ещё трясло. И хотя ему обычно было плевать, как он выглядит, искра любопытства о том, каким видит его Чарльз, промелькнула в его разуме.

— Ты не выглядишь слабым. Ты не можешь выглядеть слабым. — Пару секунд поколебавшись, Чарльз спросил: — Ничего, если я дотронусь до тебя?

Конечно ничего. Любой другой ответ значил бы, что существуют другие интерпретации этого вопроса, которые никто из них не хотел признавать.

Тем не менее, кивая, Эрик не чувствовал, что его принудили это сделать.

Чарльз сделал ещё один шаг в его сторону и провёл рукой по его волосам. Снова. И ещё раз. Простое касание, мягкое, успокаивающее и повторяющееся, и Эрик расслабился под ним.

— Человек в твоём сне — это доктор Себастьян Шоу?

— Да.

— И ты уверен, что это тот же человек, который пытал тебя в Аушвитце?

— Это ты тоже узнал из моего сна?

— Я узнал это с первого дня, из твоей татуировки — то, через что ты прошёл. Лаборатории Шоу были не первой твоей тюрьмой.

— Не могу сказать, что было хуже. Не хочу даже пытаться.

— Прости меня.

— Ты видишь их? Цифры?

— Да, они всё ещё здесь.

Эрик думал иногда, что, возможно, Шоу забрал и их, чтобы лучше скрыть свои следы. Он мог бы выжечь их кислотой или вытатуировать поверх чёрную полосу. Были дни, когда боль была насколько всепоглощающей, а бред — настолько полным, что Эрик мог бы не заметить.

— Как он лишил тебя зрения? Я не могу представить, какой эксперимент мог бы привести к такому результату. А ты очень дисциплинирован — даже не думаешь об этом.

Ритмичное поглаживание пальцев Чарльза по его волосам помогло Эрику ответить:

— Он всегда хотел знать, выглядит ли металл по-разному для меня. Ещё с детства я говорил ему, что нет. Но он никогда не был удовлетворён. В конце концов в лаборатории, когда я не мог больше терпеть, просто чтобы заткнуть его, я сказал, что это так. После этого они начали изучать мои глаза. Часами подряд светили ярким светом прямо в глаза, не позволяя их закрыть. И это… Это был конец.