Были или не были, думали и делали,
а теперь, мне кажется, поросло быльём
рощами и пущами, чёрное и белое,
белое и чёрное бытие моё.
Не бери на понт меня клятой чужестранщиной.
Здесь моё Отечество, у Москвы – реки.
Если я совру тебя – назови обманщицей.
Еду я без голоса. Еду напрямки.
Все мы люди лютые, странные февральские,
но одно мне ведомо: тронешь – обожгу.
С бедами-невзгодами с детства побратались мы.
В боге сомневаемся. Слушаем пургу.
За моё сомнение, Бог меня не жалует.
Всякому сомнению выверен черёд.
Но зато презренную, вредную и шалую
чаще чад умасленных на руки берёт.
И шепчу, шепчу ему в космы убелённые
жалостно, отчаянно, радостно, смешно:
«Учишь ты ходить своё дитятко молёное
зная, что без мудрости верует оно»
И не надо большего. И не надо лишнего.
Грелись все мы, разные, у одной груди,
для того чтоб шёпоты слышать от Всевышнего:
«Хватит ползать, дитятко… Ножками иди…»
