– Алло.

– Алло, – эхом повторил я, пытаясь собраться с мыслями. – Если хочешь, приезжай.

– Значит, ты остался дома?

– Нет. У меня новый адрес.

Я быстро назвал его, забыв, что Натаниэль не умеет запоминать так же быстро, как я. Наверно, он записал нужные цифры и название улицы на листочек, прежде чем повесить трубку.

Ещё секунда, и раздались бы гудки, но я вдруг я поспешно произнёс:

– И еще – привези ваш с Алисой подарок.

– Что?

– Ну… котёнка привези, – немного расстроенно объяснил я. – Теперь ему будет где жить.

– О чём ты думаешь? – Натаниэль посмотрел на меня, прекратив переписывать реакции из учебника по химии.

Я заслужил этот вопрос хотя бы потому, что сидел, сосредоточенно рассматривая длинную солнечную полоску, падающую от незанавешенной части окна. Мне казалось, что она двигается довольно быстро, постепенно смещаясь всё дальше, справа налево, но солнце, конечно, не могло изменять своё местоположение на небе за считаные минуты так значительно.

Не было особого смысла притворяться, что я так сосредоточенно думал о каких-то вещах, не касающихся Натаниэля или просто не достойных того, чтобы их озвучивать, поэтому я сказал правду:

– Я думаю о папе.

Нет, я не скучал по Александру и абсолютно не горел желанием увидеть его снова. Меня волновали лишь вопросы, так и оставшиеся без ответа.

Я невольно пытался сам понять что-нибудь, словно тоже когда-то участвовал в событиях почти двадцатилетней давности, но без папиной помощи был не в силах докопаться до истины.

Так или иначе, мне были точно известны две вещи.

Во-первых – в восемнадцать лет Александр тоже убежал из дома, причём убежал настолько внезапно, что даже не попрощался со своей младшей сестрой – будущей мамой Натаниэля. После его исчезновения ей почему-то было строго-настрого запрещено говорить о брате или пытаться каким-нибудь образом найти его. А потом, спустя почти пять лет, ей позвонили из больницы, сообщив, что мой папа умирает от воспаления головного мозга, возникшего из-за поздно диагностированного иммунодефицита.

А во-вторых – Виктор довольно подробно рассказал мне о событиях, произошедших в день моего рождения. Из его слов можно было сделать простой вывод: кто-то серьёзно ошибся, нечаянно дезинформировав их с мамой, а потом по каким-то совершенно не поддающимся логическому объяснению причинам все так и остались в неведении вплоть до моей встречи с настоящим папой.

– Ты хочешь ещё раз к нему поехать?

Я отрицательно покачал головой:

– Это неправильно, да? Я должен хотеть увидеть его снова?

– Не знаю, – Натаниэль нарисовал в углу тетради маленький треугольник и полностью закрасил его. – Я бы на твоём месте, наверно, хотел бы.

– Скажи, что я должен чувствовать? – Мне не понравился такой ответ, потому что слова Натаниэля прозвучали как бессознательный, но всё же упрёк. – Моя жизнь перевернулась, а мне кажется, будто ничего не произошло. Я хочу узнать ответы на некоторые вопросы о прошлом моего папы и… больше ничего.

– Но тебе ведь не всё равно, а то, что тебе не грустно и не больно, даже хорошо. Просто… – Натаниэль помолчал мгновение. – Просто у нас не так много времени, потому что твой близкий человек скоро исчезнет.

Его слова прозвучали так, как будто относились не к Александру, а к нему самому. Это совершенно не соответствовало общему настроению нашего разговора, и я ответил, рассердившись:

– Да я видел этого человека всего один раз! А до этого всю жизнь думал, что мой отец – Виктор. Так что вряд ли буду плакать в тот день, когда мой близкий человек, – я специально сделал издевательское ударение на слово «близкий», – исчезнет.

– Ты не любишь его?

– Нет, – со злостью на самого себя отрезал я. – Я не умею любить, понятно? Не умею. Я чувствую всё, что угодно, кроме любви. Наверно, я должен был бы любить и Виктора, и папу, и… тебя.

Вместо того чтобы рассмеяться в ответ на моё признание, Натаниэль сказал задумчиво:

– Дофамин, серотонин, окситоцин. Парочка бензольных колец. Вот тебе и вся человеческая любовь. Особо не к чему стремиться. Чувства, синтезированные в пробирке, – он произнёс это безумно печально, вдруг превратившись из подростка с сияющими глазами во взрослого человека, прожившего большую часть своей жизни. – Но ты другой. Ты выше обыкновенных привязанностей и бесконечной химии в голове.

Я с удивлением слушал его философские рассуждения обо мне, удивляясь, откуда только у Натаниэля появляются такие мысли. Я сказал ему, что я – бездушный ребёнок, не умеющий любить, а он возвел меня в ранг великого существа.

– Ну а ты-то сам кого-нибудь любишь? – издевательским тоном уточнил я.

– Да, наверно. У меня даже есть девушка. Настя… то есть… эээ, Ника.

Слова Натаниэля прозвучали настолько неуверенно, что мне вдруг ужасно захотелось спросить, помнит ли он моё имя.

– Честно, мы виделись с Никой всего несколько раз. Я её не очень хорошо знаю, а она не знает, кто такие Александр Македонский и Лермонтов, – Натаниэль посмотрел на меня, будто проверяя, знаю ли я. – Она вообще странная…

– Что, мысли читать умеет? – мрачно поинтересовался я.

– Сомневаюсь. Иногда сомневаюсь, что она вообще умеет читать.

– И ты говорил ей, что любишь?

– Нет, только сердечки пару раз присылал. – Натаниэль улыбнулся и добавил язвительно: – Зелёные сердечки.

– Ну, это не считается. Всё равно что знаками препинания признаваться в любви. Только слова имеют значение.

– А на другом языке считается? – хитро спросил Натаниэль и, когда я кивнул в ответ, произнёс совершенно по-детски: – А ты ведь однажды сказал, что любишь меня. Помнишь, на латинском языке.

– На латинском я люблю весь мир, – я невольно усмехнулся.

– Как ты думаешь, – он немного посерьёзнел, внезапно переводя тему. – Всё предрешено или наш выбор определяет будущее?

Я вздохнул:

– Я думаю, что всё решено за нас. И ничего изменить нельзя.

– Почему?

– Потому что это был не мой выбор – рождаться или нет. Если бы решал я, то ни за что не выбрал бы самого себя. А раз мне не предоставили возможность принять самое главное решение в жизни, то что уж говорить о менее важных вещах.

Натаниэль наклонил голову и произнёс:

– Знаешь, ты противоречивый. Не любишь, когда ограничивают твою свободу, но веришь в предопределенность.

– Для Вселенной нет никакого значения, во что я верю.

– Думаю, ты ошибаешься, – он поднял глаза к потолку и посмотрел на него так, словно над нами было звёздное небо. – По-моему, ты один из тех, к кому прислушиваются больше, чем к остальным.

Я равнодушно пожал плечами, а Натаниэль вдруг попросил:

– Покажи мне Фаллена.

Он вздрогнул от прикосновения моей холодной руки ко лбу и радостно посмотрел вперёд сияющим взглядом, словно все эти дни боялся, что не сможет увидеть Фаллена вновь.

Я вдруг с удивлением подумал, что Фаллен тоже как будто рад тому, что Натаниэль может его видеть. Мне даже показалось, что если бы я спросил его, не хочет ли он теперь сопровождать Натаниэля вместо меня, то мог бы услышать в ответ «да». Это была очень глупая мысль, но я, скорее всего, задал бы свой вопрос, если бы Натаниэль не убрал мою руку со лба и не сказал:

– Я придумал. – Ян выглядел так, словно только что открыл новую планету. – Если ты… если ты можешь показать мне то, что хочешь… Фаллена. И если ты можешь приказать мне сделать то, что тебе нужно, тогда… Тогда… ты мог бы узнать и то, о чём я думаю.

Эта идея, конечно, не была лишена смысла, но, к счастью, мне не было настолько интересно, о чём думает Натаниэль, чтобы пытаться насильно лезть к нему в голову.

Я собирался ответить, что это не лучшая мысль, но он вдруг спросил меня уже более спокойным тоном:

– Скажи, может быть, ты слышишь голоса?

Автоматически кивнув, я проговорил немного растерянно:

– Я слышу. Но не понимаю, о чём они говорят. Это даже не совсем голоса… так, шум.