Внезапно он подходит ко мне, грубо сжимая руку жесткими пальцами, – впервые за два года он касается меня – накрывая мое украшение другой рукой. В кулаке его сжаты наши кольца, он дергает, и цепочка беззвучно рассыпается. Он отшвыривает ее, и она падает на пол с металлическим лязгом, проскальзывая и замирая у стены.

- Я, нахер… блядь, как я ненавижу тебя. – Он трясет меня. – Вот единственное, о чем я думал, что чувствовал. Кроме раздирающего отчаяния и боли. Меня от тебя выворачивает. Как. Мать твою. Ты могла?

Я вырываю руку, но он вновь стискивает ее.

- Знаешь, что я пережил, Белль? Нет никаких гребаных… никаких гребаных путей для меня вернуть время вспять. Понимаешь? Два долбаных года. Я думал, что ты трахнулась с тем парнем. Ты позволила мне так думать… и знаешь… Только одно может быть хуже этого. Это, мать твою, узнать, что ты этого не делала!

Вена его раздраженно раздувается, прорезая лоб.

- Ты этого не делала. Ты этого не делала… Но я-то… моя Белль. Я думал, может… у тебя должно было быть… что-то. За два гребаных года. Что-то! Кто-то. И я думал. Думал, что смогу… вынудить тебя… и я не могу, нахер, сделать это.

- Что? О чем ты, Эдвард?

Он же, кажется, не слышит меня. Продолжает, не отвечая мне, все еще борясь с моими попытками вырвать руку.

- Ты чертовски лживая сука… Ты знаешь, какого это, понимать, что ты потерял все – зря? А?

Я киваю, и это выводит его.

- Нет, черт возьми, ты не понимаешь. Белль… ты никогда не испытывала этого. Ни разу. Осознание, что есть любовь… Ты думаешь, что любовь – это счастье. Ты не знаешь.

Он акцентирует внимание на этом, отпуская меня с небольшим толчком.

- Ты – не знаешь, - цежу я ему в ответ.

Комната становится одним расплывчатым пятном, детали сжимаются в эмоциях, отраженных на его лице. Ярость затуманивает взор, становясь под вытянутыми бровями убийственной. Волосы в диком беспорядке ниспадают на лицо.

- Но тебе никто не давал права решать все в одностороннем порядке! – Он направляет кулак по направлению к полу, а другой будто сжимает, сдерживаясь от желания придушить меня.

- Ты мог бы добиться правды. Если бы хотел. Но я видела, как ты смотрел. Точно наконец нашел выход.

Вот и вся правда. Почему я не стала отрицать. Он хотел, чтобы я оказалась изменницей.

- Чушь.

Я пытаюсь приподняться на ноги, но он отталкивает меня на кровать.

Сопротивляюсь, и он рядом с моим своим коленом придавливает матрас.

Никогда он не выглядел таким внушительным или мужественным, как в этот момент, когда склоняется надо мной, одну руку ставя рядом с моим плечом, а другой схватившись за лифчик между грудями, обездвиживая на кровати.

- Думаешь, я не помню? Я купил его тебе.

Проклятая вещица сделана на славу, ибо когда он оттягивает ее от моей груди, я вслед за ней поднимаюсь, ощущая себя марионеткой. Отклоняюсь подальше от него, и он сжимает рукой плечо, сдерживая меня, этим же временем щелкая передней застежкой – и тесемки отлетают к лопаткам.

- Что ты творишь?

Его движения безудержны: лифчик слетает вниз, руки мои дергаются назад, а грудь выпячивается прямо пред ним. Его разгоряченные губы оказываются против моего соска, требуя. Он посасывает невыносимо мучительно, оставляя, терзая другую грудь и возвращаясь обратно вновь. Рот его поглощает, вбирая кожу по пути вверх по изгибам шеи, когда я пялюсь в потолок, тем временем как он, обернув рукой мою талию, удерживает меня на месте. Он тяжело выдыхает мне на ухо, оттягивая мочку зубами:

- Я намереваюсь трахнуть свою жену.

Тело мое оживает. Каждое ощущение столь же остро, сколь лезвие. Поцелуи его на моей шее, подбородке, в поисках рта. Они внедряются в меня, сквозь плоть, через все слои, прямо в кость.

Рубашка под моими руками мягкая, поношенная, и я прижимаю ладони к его грудным мышцам, ощущая всю мощь. И жар.

- Мое, - неистовствует мое тело. – Мое.

Но это не так.

Я отталкиваю его, что есть сил, и он отпрянывает. Выпрямившись, срывает с себя рубашку через голову, остервенело бросая ее на пол. Я вижу, как он дышит. Могу чувствовать его дыхание. Свое дыхание. И ощущаю его запах. Вновь отталкиваю. С силой надавливая на сей раз на его обнаженную кожу, каким-то образом встаю, надвигаясь, пока его спина не ввергается в стену, абстракционистская гравюра подле его головы вибрирует от удара тела.

Его сжатые глаза приоткрываются, суживаясь. Мы испепеляем друг друга взглядом, и я тянусь к нему, накрывая губами подбородок, скулы, пробуя на вкус кожу, в то время как его руки сжимают пояс моих джинсов в кулаки. Он притягивает меня к себе, грудь моя теснится против его грудной клетки, тем временем как я вонзаю зубы в сетку мышц между плечом и шеей. Он тянет, притягивает меня к себе, руки его обвивают мой зад, удерживая, прижимая к себе, а я пытаюсь добраться до его плоти под кожей.

Сильно.

Хочу наказать его за все это. За эти слова. За тех женщин. Прикусываю сильнее.

Он не издает ни звука, но я ощущаю, как его рука шествует по моей спине, шее, запутываясь, наконец, в волосах. И оттягивает меня назад. Жестко. Я спотыкаюсь, теряя баланс, мое равновесие летит к чертям. Он позволяет мне упасть, и я опрокидываюсь на кровать под неудачным углом и соскальзываю, спина моя ударяется об пол, одна нога опускается вниз, другая же опирается о край кровати. Чтобы оттолкнуть его, я выпячиваю ногу, и его грудь встречается прямо с пяткой моей сандалии, когда он приближается ко мне.

Рука его обхватывает мою лодыжку, перетягивая меня на кровать. Он срывает ремешки с моей обуви, стягивает и отбрасывает ее. С другой поступает также, а после вновь переходит на меня, зубами прикусывает шею – то самое место, вязкие мышцы, что одарила укусом я. В голове – хаос, я чувствую потоки крови под своей кожей. В горле булькает, и он перемещается, чтобы накрыть звук. Боль эта есть сладострастие. Физическая вместо эмоциональной. Это затемняет мое отчаяние. Резкость и свирепость – вот, что переполняет меня, не оставляя места для жалости к себе и для собственной ненависти.

Пропускаю пальцы сквозь его волосы, давая подобие ласки. И дергаю. Достаточно сильно, чтобы отвести лицо от шеи. На лице его написано презрение и равнодушие, и я даю ему пощечину. Рука горит от контакта. Но я повторяю попытку.

Второй удар – и он отворачивает от меня лицо, замирает, нависая надо мной с закрытыми глазами. Когда же наши взоры встречаются, его глаза влажные; слезинка, возникшая в уголке, скатывается по его чуть не бритой щеке. Мой большой палец дотрагивается, прежде чем я успеваю остановить себя, вытирая ее. Пряча. Убирая с поля зрения, потому как я не должна запоминать его плачущим. Коль скоро я не должна думать о его страданиях.

Он накрывает своей ладонью мою руку, сжимая их вместе.

- Все, что я чувствовал, - заговаривает он, отвечая на мои молчаливые мысли, как и по обыкновению это делал. – Все, что я чувствовал в течение долгого времени – это ненависть. Мне казалось, что я не могу ощутить ничего более. Думал, что смогу выйти из себя, уподобившись животному, и почувствовать хотя бы похоть. И нужно-то просто забыть о тебе на каких-то пятнадцать сраных минут. Но я не могу.

Хочется сказать ему, что мне все равно. Но мне не все равно.

- Каждый чертов день я смотрю на эти гребаные документы. – Его лицо невозможно серьезно, а глаза блестят. – Каждый чертов день. Я обещаю себе подписать их завтра.

Его губы касаются моих, сладкое и чувственное проникновение языка в рот расслабляет и одновременно скручивает все внутри. На вкус он как лакрица и ирландский виски. Глубокий-глубокий оттенок, который распространяется гораздо глубже, нежели его рот или мой. На вкус он как Эдвард. Каков он всегда. Оттенок этот ассоциируется с домом. Я цепляюсь за его шею, удерживая наш с ним поцелуй, дегустируя стихийный мятеж, ощущая, как тепло его рта распространяется по легким. В моем дыхании, смешиваясь с кислородом, отключая мозг и ослабляя колени.