«У кого в душе однажды поселились муки истины, тот не сможет уже просто так вернуться на двор своего детства и чистосердечно поверить в собственную свободу». «Старые дети» — это и рассказ о трагедии народа, и полно выраженная вера в его будущее.
Человек, выбравший путь поисков истины, не свободен, как бы связан неким обязательством, но он и по-настоящему свободен, потому что выбрал достойнейшую дорогу из всех. Такой выбор, по мысли автора, объединяет лучших представителей нации. Потому неуловимая, но несомненная связь существует между Мирьям и героиней «Колодезного зеркала» Анной. Разный возраст, разный опыт, разные характеры, но люди едины в одном — не уставая, не успокаиваясь, идя на жертвы, они ищут истину, соотносят факты, совершают выбор и — снова ищут.
«Колодезное зеркало», на мой взгляд, самое суровое из трех произведений, о которых идет речь.
По одной фразе, оброненной в другой книге, можно понять, что Анна погибла, — она бесследно исчезла, так что «никто не знал, под каким камнем спит она своим вечным сном». Невесть откуда перед самой войной появилась, она невесть куда в самом начале войны исчезла, повязавшись по-бабьи платком, с деревенской корзиной в руке. Мало ли людей в эти годы появлялось и исчезало. Но нет сомнений, когда-нибудь Мирьям задумается об Анне и о подобных ей людях, умерших в застенках, расстрелянных бандитами, чужих в кругу родственников, одиноких среди соплеменников, людей, способных на самопожертвование, тех, кому отпущен обычно короткий срок жизни и кого ждет, чаще всего, насильственная смерть.
Роман «Колодезное зеркало» однако лишен всякого внешнего пафоса. Приподнятость интонации вообще не свойственна Эмэ Бээкман, здесь же сдержанность автора помножена на характер героини, от лица которой ведется повествование. Если в двух других произведениях жизнь увидена сквозь призму психологии ребенка, в «Колодезном зеркале» на ту же жизнь, на тех же людей, наконец, на свою собственную биографию смотрит женщина, как бы выпавшая из родного гнезда, давно, с 20-х годов, отказавшаяся от дома, от всеми принятого уклада, более того, посвятившая всю себя одной цели — эту жизнь, этот убогий рабский порядок переделать, изменить. Совсем другой взгляд на вещи — перемена ракурса обозначена резкой сменой стилистики, композиции, объектов, попадающих в поле зрения.
То, что предшествовало возвращению Анны из Советской России на родину, в Эстонию, дано в наплывах-воспоминаниях, вызванных разбуженной и взволнованной памятью. Все начинается с короткой ликующей ноты: «Я — дома!». Радость Анны, так же как ее мужа Кристьяна, всегда короткая — их жизнь лишена долгих радостных минут, все такие мгновения — наперечет. Это неулыбчивые и нелегкие по характеру люди. Кристьян — из тех, кого зовут «железными»: замкнутый, не позволяющий себе никаких сомнений. Анне, тоже прошедшей через тюрьму, смертный приговор, эмиграцию, не свойственна эта непреклонность, она мгновенно и остро отзывается на противоречия и не устает решать вопросы, которые у Кристьяна или вовсе не возникают или предполагают быстрое и однозначное решение. Союз этих двух людей хоть и крепок, — ибо это союз и семейный, и идейный, — но изнутри драматичен. Слишком многим эти люди в самих себе пожертвовали, навсегда соединившись, и слишком значимо в их жизни то, к чему они, не сговариваясь, не прикасаются. В самые страшные моменты, когда вполне реальна смерть, Анна может повторить все ту же фразу, ту же мысль, которая постоянно сверлит ее: «А у нас с Кристьяном все еще не договорено». «Недоговоренное» таким и останется, ибо, будучи договорено до конца, вполне могло бы навсегда разъединить этих людей или одному из них стоило бы жизни. Эмэ Бээкман не боится (ее Анна не боится) заглядывать глубоко в суть этих сложных внутренних разногласий, зная, что речь идет не о противоречиях внутри одной семьи, но о противоречиях в жизни, в борьбе, определяющей судьбу Эстонии. Ситуация Анны и Кристьяна сложна, неоднозначна. Реальная, бытовая ее сложность воссоздана в деталях, которые могут быть увидены и замечены, возможно, только женским взглядом. Но общественный смысл этой сложности очерчен смелой рукой историка, обдумывающего нелегкий исторический опыт своей страны.
Эмэ Бээкман создает не летопись героической борьбы, не историческую хронику. Она пишет психологический роман, в котором душевное смятение той же Анны не менее важно, чем ее прямой поступок, действие. Кристьян — это человек-действие. У Анны любому действию предшествует сложная внутренняя работа. И тот, и другой способны на жертвы и подвижнически отдают себя общему делу. В этом они равны друг другу, равны и Антону, которого когда- то любила Анна, убитому за много лет до того, как эти двое вернулись на родину. В чем-то главном эти люди равны и едины. Когда бы и где бы они ни погибли, потомки справедливо поставят им общий памятник.
Но Эмэ Бээкман взялась за трудную задачу — написать о том, какими разными были эти люди, каким драматизмом были полны их судьбы. Лишь взятые все вместе, они создают некий собирательный образ эстонского коммуниста 20—40-х годов. Этот единый монолитный образ художник по праву искусства разъединяет на индивидуальные и разные характеры, исследуя всяческие пересечения индивидуального, частного, личного — с общим.
Антон, Анна, Кристьян. Образ Анны в этом триптихе — центральный, самый богатый и, если можно так сказать, перспективный, несущий в себе элемент непременного и дальнего развития. Трагизм этой судьбы в том, что она насильственно оборвана. Книга кончается в тот момент, когда на женщину направляют дуло ружья. В последнюю минуту Анна видит аистов, которые учат летать своих аистят…
О чем она подумала? Может быть, о детях, о сыновьях, которых у нее не было? Как глупо, как досадно, что не было детей у женщины, умевшей все отдавать другим, до конца. Но без следа не может исчезнуть то, что несла в себе Анна, и в следующей книге многое из того, что было Анной, оживает в поступках и мыслях Мирьям.
Что же было Анной? Что за человеческий тип был рожден на эстонской земле, чтобы быть на этой земле и убитым, и изгнанным, и вновь возникнуть, ожить и вновь обагрить ее своей кровью?
Эмэ Бээкман пишет свою книгу с полной мерой объективности. Исповедь Анны (а это, конечно, исповедь) по-своему бесстрашна, она ведется как бы под знаком конца, когда ничего нельзя утаивать — от того, кто тебя слушает. Анну слушаем мы, читатели, а она будто ведет дневник, в котором можно признаться и в страхах, и в сомнениях. И в том, что радость любви ей дано было пережить не с мужем (эти дни — всего одиннадцать — она помнит по минутам); и в том, что союзу с Кристьяном она так и не подобрала названия, а цену тому, что их связывало, поняла только в последнюю прощальную ночь. И в том, что девятнадцать лет, проведенных вне родины, на какой бы счастливой земле их ни проводить, — трудные, почти непосильные, иссушающие годы. Анна признает и свою вину перед друзьями, пусть невольную, но вину, и одиночество свое по возвращении — объяснимое, но от этого не менее горькое. Многие страницы заполняет Анна признаниями, как бы считая своим долгом все это сказать не только для того, чтобы освободиться, но чтобы себе самой и другим еще раз осветить то, что в жизни было истинным, а что — мнимым. При всем том характер повествования строг и сдержан. Таков человеческий тип, автор верен ему до конца, в самом прямом смысле слова — до конца.
Отдав другим все, Анна имеет право быть суровой, судить строго и себя, и других — автор как бы выполняет волю человека, имеющего право. Но человеческая привлекательность этого характера в том, что Анна не может, не умеет быть суровой и жесткой, тем более — жестокой. Ход ее мыслей, воспоминаний — это поток противоборствующих стихий, столкновение больших и малых правд, личного и чужого опыта. По существу, рассказ Анны — это непрекращающийся диспут человека с самим собой, с обстоятельствами, с жизнью. Вспоминается не житейский мусор, даже не дорогие сердцу мелочи, но те случаи, когда надо было принимать решение, а это решение так или иначе оставляло свой след в душевном устройстве. Анна жила честно, в этом нет сомнений. Но то, что есть честь и что есть долг, для нее не являлось догмой. В том и сила, и обаяние человека, что мысль его не слепа, не глуха, она живая, подвижная и следует за жизнью, вбирает в себя все новые и новые впечатления. Движение нравственной мысли неостановимо. Прерванное в одном человеке смертью, оно продолжается в другом, живущем. Как бы в наследство в качестве главного своего дара Анна завещает эту мысль всем тем, кого могла бы назвать своими детьми.
