Бабушка Юули (сестра Анны) часто с презрением говорит про своих жильцов: «маленькие людишки». Автор называет роман: «Маленькие люди», снимая с этих слов оттенок брезгливого уничижения, но не скрывая привкус некоторой горечи. У старой Юули, по крохам всю жизнь копившей, свое представление о масштабах и ценностях человеческой личности. У Мирьям формируется — свое. Юули все меряет только капиталом, доходами, наличием собственности. Перед ее внучкой то и дело открывается мнимость такого рода мерок. Когда в Эстонию пришла новая власть, потеряло цену все, чем похвалялись друг перед другом людишки, из-за чего хватали друг друга за горло и теряли человеческий облик. Для Юули это трагедия. Но уже для ее сына, отца Мирьям, никакой трагедии в этом нет. Гораздо страшнее ему было, когда он, чтобы не сесть в долговую тюрьму, продавал свою часть будущего наследства не кому-нибудь, а собственной же матери, и та с жадностью это приобретала. Нищая жизнь, исковерканные души, убогие представления о долге, о счастье, о благополучии. Люди лишены нравственной ориентировки, у них нет ни общественного инстинкта, ни элементарно здоровых, естественных связей между собой. Но по-своему крепок, устойчив этот тупой уклад, за ним и под ним — века. Ничего не преувеличивая, не забегая вперед, автор, однако, находит трещины и в нем, приметы конца. Они бывают невидимы многоопытному подозрительному взгляду взрослых, но, как ни странно, заметны любопытным и зорким глазам ребенка.
Изначальное душевное уродство близких вызывает у Мирьям первое и естественное чувство — жалость. Жалко старую Юули, жаль пьяницу отца, жаль задушевных чистых порывов, неосуществленных добрых поступков, жаль всего, что убито в зародыше. Особое чувство жалости вызывает у девочки сам человеческий труд — труд дедушки, мастерившего ружья и выращивавшего помидоры, соседа — возводившего забор, бабушки, что шила чужие наряды. Эмэ Бээкман, не впадая в поучительство, придерживаясь рамок детского мировосприятия, раскрывает горькую диалектику в самом понятии труда, когда и это понятие прикреплено к уродливому укладу.
Эстония — страна мастеров, людей, умеющих работать, и работать аккуратно, соизмеряя время и усилия, материал и результат. Мысль об этом спокойно и настойчиво проводит в своих романах Бээкман, одновременно указывая (опять же без дидактики) на многие возможные извращения самой этой благородной традиции.
Среди всех людей, на свой лад воспитывавших Мирьям, самым подлинным воспитателем оказывается ее дед. Во-первых, он любит девочку, это чувство в нем не замутнено никакими добавочными примесями и потому оказывается столь действенным средством воспитания. Так же он любит свой труд, землю, плоды этой земли и плоды своего труда, украшающие жизнь. И эта любовь, которую действительность не смогла изуродовать, не свела к корыстному инстинкту, — самое большое богатство из всех, доставшихся Мирьям от ее родных.
Книгу «Маленькие люди» можно назвать книгой о воспитании. О том, какие разнообразные уроки дает человеку жизнь, как преломляются эти уроки в его сознании, формируя его. Не случайно многие главы кончаются как бы прямыми заповедями-выводами, которые девочка делает, наблюдая поведение взрослых. К счастью, весьма ничтожную роль играют прямые поучения — ребенок видит их фальшь. Он отталкивает, не принимает всего того, что рабской, обывательской средой в него упрямо вбивается, — и это активное неприятие само по себе уже примета грядущих и неизбежных перемен.
Какой будет Мирьям, когда люди, подобные Анне, изменят порядок жизни? Мы не успеваем получить ответ на этот вопрос, потому что на Мирьям и ее соотечественников обрушивается самое страшное— война. Время действия романа «Старые дети» — первые послевоенные дни и месяцы, но наплывом, навязчивым и постоянным воспоминанием является война, с ее чудовищным хаосом разрушений, смертей, пожаров, потрясений. На одной из страниц книги лихорадочно работающая память Мирьям обращается к деду, который умер до войны. Дедушка всегда был опорой, в нем все было понятно и прочно. Детям нужен верный посредник между ними и остальным миром — казалось, дедушка был им для Мирьям. Он, ничему не уча, многое успел ей объяснить и научил многому. Но теперь, оказывается, возникло пугающее несоответствие между опытом старого умного деда и коротким, но войной отмеченным опытом ребенка. И Мирьям думает, что, если бы дед теперь встал из мертвых, ей, Мирьям, пришлось бы обстоятельно объяснять ему, «что из себя представляет в действительности война. Совершенно невообразимо, но Мирьям сейчас знала больше дедушки». Поистине невообразимо, но факт: дети, видевшие войну, знают больше иных стариков, а умершие в мирное время люди ушли из жизни наивными и несведущими. Мирьям думает, о чем она должна была бы рассказать деду. «Все это были бы грустные рассказы». Пришлось бы рассказать о том, например, что смерть человека может уже почти не тронуть его близких, настолько притупилось в людях все человеческое. Надо было бы рассказать о том, как люди выжигают и вытаптывают ту землю, которая их кормит, а потом гадают, когда же эта несчастная земля сможет давать побеги. Пришлось бы рассказать о семье, которая вымерла и рассыпалась в прах. Вообразив себе все это, Мирьям думает, что дедушка мрачно покачал бы головой, застегнул сюртук и, пошатываясь, пошел бы своей дорогой, сказав: «Я вынужден оставить тебя, Мирьям. В таком мире я жить не умею».
Очень много грустного и страшного в книге «Старые дети». Так много, что иногда реальность как бы теряет свои очертания, кажется не то сном, не то бредом. Начиная с первых страниц — когда в картофельной ботве находят мертвого младенца, и следователь, не добившись толку от собравшихся, запихивает сверток с ребенком в портфель… Какой бы страх ни испытывала Мирьям, рассматривая синее личико, в ее реакции нет ужаса первооткрытия — за прошедшие годы она чего только не навидалась.
И все же смысл книги не в этих страхах, потерях, смертях, даже не в трагедии детей, не знающих радостей детства, но в той внутренней силе и, если можно так сказать, в анализе силы, которую способен сохранить в себе человек, чтобы противостоять самому страшному, что есть на земле. Глубокий, выношенный, выстраданный оптимизм этого романа в раскрытии сложной духовной жизни подростков, без помощи взрослых выбирающих свой путь — в самых тяжелых обстоятельствах.
В том, что творится кругом, девочка Мирьям совсем не виновата. Но ей почему-то нередко «хочется кричать от сознания своей вины». Она чувствует себя повинной в том, что ее нынешний мир оказывается «столь негодным для жизни», а ее сознание устремлено к тому, чтобы найти способ и хоть как-нибудь навести порядок в окружающем хаосе. Разумеется, сохранение мира, общественное устройство и т. п. — дела и заботы взрослых. Но Бээкман пристально всматривается в человечка, который не просто «выбирается из детства», но в этот важнейший момент своего становления обретает признаки самостоятельной личности. Творящая ли это личность или разрушающая? Вот, по существу, главный вопрос для автора, а в ответе для него — основа и опора авторского оптимизма. Если в характере Мирьям, всесторонне изученном и рассмотренном, искать черту, руководящую почти всеми ее поступками, определяющую и меру восприимчивости и меру страданий, это будет чувство ответственности. Странно, но именно таким формируется этот человек, родившийся и росший среди тех, кто именно чувства ответственности почти изначально был лишен. Из каких-то семян, брошенных дедом, из вынужденной ранней самостоятельности, из природной любознательности и доброты, из всего этого вместе взятого именно ответственность— за других, равно как за себя, — выступила, проявилась и укрепилась.
Казалось бы, случайный сюжетный мотив — на заброшенном пустыре дети, оставшиеся без родителей, голодные, грязные, потерянные, затевают постановку пьесы, трагедии о датском принце. Но в романах Бээкман почти нет случайного. Именно трагедия о Гамлете фантастическим образом преломляет в себе какие-то накопленные этими «актерами» сомнения и нерешенные проблемы. Они воспринимают эту пьесу и как сказку, и как притчу, но мысли принца, решающего главные проблемы бытия, понятны Мирьям в той же мере, что и мысли ее друга Клауса, который упрямо разыскивает среди пленных своего отца. Клаус ежедневно уходит в город, оставляя Мирьям ждать почтальона, — это ожидание, это и вера. Это насущное, неутолимое желание знать правду, своими усилиями установить истину.
