Последующие события развивались настолько стремительно, что я не успевал, образно говоря, переводить дух. Галина перевезла мать в город и та поселилась у неё. Верно, видимо, говорят, что нельзя пожилого человека вырывать с корнями из той среды, в которой он жил. Не такая она уж была старая и немощная. Да, одиночество - страшная штука, не дай Бог никому испытать, что это такое. Как бы там ни было, - не прижилась мать в городских условиях и скоропостижно умерла.

То, о чём я буду рассказывать дальше, достойно осуждения, согласен. Самое страшное, я нарушил христианский запрет, гласящий: о покойнике - либо хорошо, либо ничего. Но на этот счёт у меня есть своё мнение и никто меня в нём никогда не переубедит: живи сегодня и спеши делать добро, чтобы завтра, когда ты уйдёшь в мир иной, люди поминали тебя добрым словом.

Утром, купив цветы, мы с сыном и женой пошли на похороны. Ещё по дороге я предупредил их, что с матерью только попрощаюсь, а на похороны не останусь. Сын перемолчал, я только видел, как на его широком лице ходуном заходили желваки, жена сначала пробовала переубедить, но видя мою непреклонность, замолчала.

У гроба покойной сидела съехавшаяся родня, тётя Шура, тётя Наташа, её сын Володька, с которым мы близко сошлись ещё на похоронах моего отца, уже повзрослевшими людьми, потому что до этого мы не общались, я жил в Грозном, он здесь. А тут сошлись, как говорят в таких случаях, по несчастью, и прониклись друг к другу взаимной симпатией. Подполковник милиции запаса, он поделился со мной ещё тогда, что пишет стихи, что издал книгу, а теперь собирает материал для второй. Я читал его стихи, очень даже неплохие, добрые стихи, чем-то цепляющие за душу. Умел парень, что там говорить.

Я поздоровался с родственниками, разложил цветы в ногах матери. Подошёл у изголовью, наклонился и тогда боковым зрением увидел рядом с поминальной свечой, трепещущей тусклым, колеблющимся желтоватым крылышком, готовым оторваться от питающего его чёрного, изогнутого фителька в любое следующее мгновение, простую школьную тетрадь и карандаш на ней. Она была исписана какими-то редкими каракулями, но я узнал их, это была материнская рука. Когда я выпрямился, стоящая рядом Галина, пояснила, что перед смертью мать потеряла дар речи, и общаться с окружавшими, могла только с помощью бумаги и карандаша. Хотелось сказать: я, конечно, плохой сын, но неужели нельзя было поднять трубку и поставить меня в известность, что мать умирает? Не сказал, потому что подумал: а вдруг в том была и её, матери, воля.

На похороны я не остался. Мы с сыном приехали ко мне домой (сын к тому времени уже женился), сели за стол и по-мужицки помянули её. Вот тут хочется сделать ещё одну оговорку: пусть не торопится с выводами тот, кто опустил глаза в поисках камня, чтобы швырнуть его в меня. Я сам отец и уже дед. И когда у меня спрашивают, кого я люблю больше, сына или дочь, старшего внука или младшую внучку? меня всегда поражает непродуманность и даже отчасти лёгковесность этих вопросов. Дочь я люблю за то, что она моя дочь, за то что она будучи ещё девочкой, подарила мне неповторимые минуты нежности, которые делали меня самым счастливым человеком в мире живущих, сына за то, что он мне сын, продолжатель моего рода, что это мои дети, кровь от моей крови, плоть от моей плоти. О внуках я уже и не заикаюсь, это уже другая категория родных людей, которые занимают новый виток твоей жизненной спирали, и ты, вглядываясь в их родные лица, задрав голову, откуда-то снизу, с грузом житейского опыта за спиной, отдаёшь им то, чего не додал детям.

Породив детей на белый свет, я, как умел, воспитывал их, кормил, учил, одевал, пока они не обзавелись своими семьями и никаких благодарностей в свою сторону не принимал и не приемлю, потому что, породив их, я выполнил человеческий долг, прежде всего, перед ними.

Всё, вроде бы, в моей жизни стало входить в свою житейскую колею, а тут вдруг...

Поздним вечером, когда после трудового дня так приятно засыпается под телевизор, раздался резкий телефонный звонок. Я вскочил, сонный поднял трубку.

- Влад, - узнал я на той стороне голос зятя, - Галя умерла.

- Как?

Вот это - ''как?'', застрявшее в моей глотке комом, не сразу, а какое-то время спустя, вырвавшееся нечленораздельным хрипом, до сих пор стоит в ушах, жестоким напоминанием того, что остался я в этом мире ОДИН.

- Она болела? - спросил я, когда немного пришёл в себя.

- Да.

Я знал, что ещё лет десять назад у Галины обнаружили онкологию. Ей сделали операцию, провели необходимые при этом облучения, и ничего, она поправилась, по крайней мере, никогда не жаловалась на здоровье, продолжала работать и мы все успокоились. И вот обострение, причём очень резкое. Она ''сгорела'' где-то за месяц с небольшим.

Это уже потом, я совершенно случайно узнал от её соседки, что умирала она в пустоте своей однокомнатной квартиры, испытывая горькое осознание в последние дни своего пребывания в этом мире, двух, так и не сбывшихся желаний: по утру подняться, окунуть ноги в тёплые тапки и пройти на кухню, чтобы согреть чайник и второе, которое никогда не прощу себе до гробовой доски, съесть хотя бы парочку кисловатых клубничек, без всяких там сливок и сахара .

Семьёй она так и не обзавелась. Была молода, - отбоя не было от женихов, перебирала ими, как разовыми перчатками, на первом плане - карьера, не думалось, что придёт время и некому будет подать стакан воды. Правда, перед её смертью, вода стояла рядом с постелью, в гранённом стакане, на небольшом столике, здесь же, на расстоянии вытянутой руки, телефонный аппарат и обыкновенная столовая ложка, на тот крайний случай, чтобы постучав по трубе водяного отопления, вызвать соседку с верхнего этажа. Не нашлось в двухэтажном особняке старшей сестры уголка, чтобы присмотреть за умирающей сестрёнкой. И брат, тоже хорош, всё продолжал строить из себя обиженного роднёй продолжателя фамилии своего отца. Матушка-гордыня затмила глаза.

Ну, и чтоб полным было горе, расскажу небольшую историю о ещё одной потере, опять таки, напрямую связанную со старшей сестрой. После того, как я близко сошёлся со своим двоюродным братом, мы часто перезванивались, приглашали друг друга в гости, но общение наше за рамки телефонных разговоров не выходило. Вот так вот, живёшь, и не знаешь, что ждёт тебя завтра.

Звоню, как-то утром. Долго на той стороне не подходили к телефону. Наконец, трубку подняла его жена.

- Я хотел бы услышать голос моего двоюродного брата.

Я всегда так начинал наш телефонный разговор.

Молчание. Долгое, в своей долготе, не предсказуемое. Наконец, голос, сквозь слёзы:

- Володи больше нет, две недели назад похоронили. А разве тебе старшая сестра не сообщила? Она обещала.

Старшая сестра и тут, вроде как осталась в тени, в стороне. А у меня жёсткая мысль хлестнулась в голове, побоялась, что в новой иномарке запачкаю светлые чехлы на сиденье.

Небо, насупленное с утра, так и не прояснилось. Начал накрапывать редкий и пока ещё мелкий дождик. Николай посмотрел на часы. Они вышли за оградку и пошли в сторону станции.

- Ты прихрамываешь, у тебя что-то с ногой? - спросил Влад.

- Пустяки, подвернул, спрыгнул с подножки вагона неудачно, - отмахнулся Николай.

Влад пристально посмотрел на него, потом на бегущего к ним навстречу, вдоль состава с зачехлённой бронетехникой, старшего лейтенанта, высокого, красивого, статного, с палочкой в руке и почувствовал, что не всё так просто.

- Николай Фёдорович, надо перевязку посмотреть, - запыхавшись, сказал старший лейтенант.

Влад мельком увидел, как Николай укоризненно посмотрел на своего адъютанта и тот, сконфузившись, опустил голову, передавая палочку полковнику.

- Управились, товарищ старший лейтенант?

- Так точно, товарищ полковник.

- Когда отправляемся?

- Я сейчас побегу, отдам распоряжение.

Адъютант убежал

- Будешь проездом, или как, обязательно заходи в гости, - Влад назвал адрес. - Обязательно, Николай. Слышишь?