Сердце Виктора радостно сжалось, стоило сквозь поредевшие деревья и кустарники лесополосы увидеть эти ивы, проступающие сплошным массивом разросшимся вширь и вымахавшим ввысь за долгие пять лет разлуки с родными, близкими сердцу местами, даже показалось, что дохнуло в воздухе водной свежестью и он прибавил шагу. Насколько же велико было его разочарование, когда подойдя ближе, взору предстала безрадостная картина: неподвижная поверхность почти обмелевшего пруда заросла ядовитой зеленью ряски. Раздосадованный, он поскорее обошёл его, чтобы не вдыхать дурные запахи разложения погибающего водоёма, некогда дарившего прохладу и освежающего тело живительной влагой.

Впереди был Суркуль, огромный, вытянутый с запада на юго-восток бугор и Волчьи Ворота - извилистая, глубокая впадина в гребне бугра, основанием которой является дорога. Сколько здесь было хожено, сколько езжено, всё было настолько привычно глазу, что никогда и в ум и не приходило, как вот пришло сейчас, что сама впадина может являться творением рук человеческих. Почему бы и нет. По правую руку у подножья Суркуля когда-то располагался хутор Покровский. Хутора давно нет, а кратчайшая дорога до села до сих пор служит людям. А там дальше, когда дорога плавно стечёт с бугра, будет ещё одно творение рук людских - пруд, под названием - Широкий. Давным-давно, в далёком детстве, рассказывала мать, там жили первые переселенцы и пользовались холодной водой из небольшого родника, что после насыпи плотины являлся надёжным поставщиком воды будущему пруду. Нехорошее предчувствие, после только что увиденной картины хлынуло в душу, а вдруг и Широкий постигла та же участь? Подхлёстываемый этой мыслью, Виктор устало шёл на подъём. А вдруг? Нет, всё что угодно, только не это! Да этого просто не может быть. Вот уже ногам полегчало, дорога пошла под уклон. Вот сейчас, невдалеке, вон там, где дорога плавно огибает водоём, должна показаться острая коса, поросшая травой, с которой он ещё малышом учился плавать. Вот сейчас промелькнёт перед глазами узкая, поблескивающей серебром полоска водной глади. Он, уже не чувствуя усталости, идёт быстро, почти бежит, а полоски всё нет и нет. Он прерывисто дышит, не хватает воздуха, чтобы перевести дух. А полоски нет.

И вспомнилось из далёкого, босоногого детства. Знойный полдень. Солнце так нещадно палит, что по степной дороге невозможно идти - сухая земля в мелких прожилках трещин, будто специально посыпана земельными камешкам, что хоть и изредка, но впиваются в огрубевшую кожу ступней, вызывая неприятное ощущение, особенно когда попадают под пятки и потому всё время приходится идти, поглядывая под ноги. Подвода с доярками уже проехала, но она не в счёт, там места на всех не хватит, даже мечтать не приходится. Виктор идёт впереди ватаги пацанов. Вглядывается. Ну, когда же, когда, наконец, притягивающим взор миражом, прорежется на горизонте серебристая полоска, чем-то напоминающая скол разбитого зеркала? Кто-то сзади уже хнычет и предлагает вернуться. Виктор оглядывается, и - вот, кажется, счастье. Их догоняет ещё одна подвода на которой восседает дед Перерво. Он только с виду строгий, а на самом деле - добрый старик. Он не остановится, но обязательно прокричит: ''А ну скорише все сидай согласно купляных билетов!'' и пацаны на ходу примутся подсаживать на бричку сначала ''мелких'', и только уж потом заберутся сами. Виктор сядет рядом с дедом, по принципу родства, к зтому уже давно все привыкли, и потому не обсуждается, подержит какое-то время ноги на цыпочках, пока бёдра не притерпятся к раскалённой на солнце поверхности доски - сидолу, и будет поглядывать то на возницу, как тот без особой надобности, больше для порядка, чем для острастки, изредка помахивает в воздухе куцым, на скорую руку сплетённым батожком, то на мерно идущих лошадей, что пофыркивая, мотают головами из стороны в сторону позвякивая железом, да шумно сбивают хвостами с лоснящихся от пота крупов надоедливых оводов.

Вдруг, за спиной оживление - впереди водная гладь пруда. Мальчишки в нетерпении, опять таки, на ходу начинают спрыгивать с подводы, дед Перерво, охваченный всеобщим азартом, запоздало выкрикивает новую команду: ''Остановка Березай, кому надо - вылезай!'' - и Виктору, только потише: '' Ты уж пригляди за ими, чертенятами, крестник!'' Мальчишки, не чувствуя усталости несутся к пруду, перепрыгивая через невысокие, безобидные с виду, кустики перекати-поля, коварно ощерившиеся острыми колючками и пухлые, круглые лепёшки уже достаточно высохшие, но ещё таящие опасность пометить ступни трудно отмываемым коровьим помётом и совсем свежие, успевшие только-только покрыться тонкой, начинающей выгорать на солнце предательски-светловатой корочкой. С разгону они бросаются в воду, начинают прыгать, визжать, брызгаться, а то и сразу, не сговариваясь, кучно принимаются грести наперегонки к противоположному берегу.

Виктор останавливается, как вкопанный. Пруд высох. Он смотрит на далёкое отсюда пересохшее дно, но отчётливо представляет, безжизненно-жёлтые струпья-чешуйки, мелкие и покрупнее, между которыми, горькой насмешкой над хрупкостью природы уже тянутся к свету из широких трещин то тут, то там стебли всесильной сорной степной травы. Как тут не вспомнить извечно-житейское - все имеет свой конец, своё начало. Он обходит высохший пруд, стараясь не смотреть в его сторону.

Виктор вошёл во двор, когда мать только-только отдоила корову.

- Сынок! - заспешила она к нему, тяжело неся в руке ведро с молоком. - Весточки нету и нету, уже не знала, что и думать. А Маша где?

- Маши больше не будет! - выдавил через силу Виктор.

- Как? - ахнула мать.

Она чуть не выронила ношу, но в самый последний момент чудом удержала её и только глухой звук удара дужки о кромку ведра предчувствием непоправимой, казалось бы, неминуемой материнской оплошности сковал напряжённое до предела сознание Виктора. Обошлось. Он только вздрогнул, когда увидел, как язык пенной волны выплеснулся через край и белым, уже отчётливо проступающим в темноте растущим на глазах пятном стал растекаться по двору.

- Мы разошлись.

- Значит, когда поила, кормила, одевала, обувала, учила, - была нужна, - донеслось до слуха, - а ты, вместо того, чтобы отблагодарить человека за доброе дело, плюнул ей в лицо. И это мой сын?

- Всё не совсем так, - попробовал оправдываться Виктор. - Даже совсем не так. Я всегда буду благодарен ей, за то, что она сделала для меня. Понимаешь, у нас с Машей нет и не может быть детей, но есть женщина, у которой скоро будет ребёнок, и отец этого ребёнка - я.

- Кобель, ох, кобель. Да как ты мог? Таскался с другой женщиной, жил с Машей и изменял ей?

- Помнишь, как украдкой ты сказала, что хочешь подержать на руках внуков, понянчится с ними?

- Но не такой же ценой.

- Так получилось, мать. Это жизнь.

- Ты хочешь разжалобить моё сердце? Не получится, потому слушай мой сказ. Без Марии дорога тебе в этот дом заказана! Ты меня хорошо понял? За-ка-за-на! Иди, и помни, без Марии видеть тебя не хочу!

. . . . .

Кончиком указательного пальца он на ходу приподнял край зонта и неожиданно встретил её наигранно строгий взгляд. Если бы она посмотрела на него как угодно: укоризненно, с ненавистью, презрительно, с издёвкой, но только не так, деланно-строго с полуусмешкой на своих маленьких, слегка припухлых ярко напомаженных и от того смотрящихся вызывающе губах, то это могло означать только одно - у него нет никаких шанцев. А тут шанс, вроде как, появлялся и он сразу поймал себя на мысли, что такие губы, что-то новое, раньше этого не было. Как можно целовать их? Подумал, и раздражение охватило его. Этим она привлекает внимание к себе других мужчин? И бешеная вспышка ревности болью сжала сердце, да так, что он часто-часто задышал.

- Мы можем, поговорить в машине, дождь не на шутку разошёлся, чего мокнуть зря? - стараясь как можно спокойнее произносить каждое слово, предложил он, не веря в её согласие.

- Даже если бы я согласилась, водителя куда? - с издёвкой в голосе спросила Мария.