Дитя питерских подъездов, арок, проспектов, кариатид, наследница поклонников андеграундной поэзии, Люба не верила в реализм. Дитя города, победившего своей нереальностью пространство финских фьордов, возвысившегося над балтийским свинцовым горизонтом. Отравленная питерским романтизмом, рассматривала жизнь через условную призму искусства и ностальгии. Искусство научило ее не верить, но тщетно жаждать. Тщетно стремиться познать свое частное существование – в надежде приобщить его к чему-то общему. Страдала от своей отдельности, отделенности, но надеялась поднести человечеству плоды своего личного одиночества. Путем познания, путем искусства.

«Стихотворение начинается с комка в горле, с ностальгии по дому, с любовной тоски, – говорил Фрост. – Это стремление к самовыражению, попытка найти удовлетворение. Законченная поэма – та, в которой эмоция нашла мысль, а мысль – слова для ее выражения».[13]

В юности L хотелось помогать всему миру, быть полезной – найти себя или убежать от себя? Читала специальные книги, желая понять – что?.. Мир? Людей? Жизнь? Себя? Уже в Америке с грустью поняла: работа – всего лишь служба для зарабатывания на пропитание и жилье.

«Причины во мне самой!» – выносила она обвинительный приговор. Стоит приложить усилия, измениться, стать иной (более счастливой, спокойной, уверенной в себе) – и все изменится. Почему бы не начать новую жизнь (так мечтала она), став, например, высокой, стройной блондинкой, удачливо – вперед и вверх! – идущей по жизни победительницей? «Но если, – развивала она свою идею о перевоплощениях, – если именно такой создана я некими высшими силами? Судьбой, случаем?.. Не в этом ли моя сущность, предназначение? Подобно траве, созданной травой, камню – камнем? Поэтому я всего лишь Люба. Или нет, и у меня две сущности – писательницы L и женщины Любы? Я не умею действовать, двигаться вперед. Где мой ветер, где паруса, где мачты? Единственное желание, знакомое мне с детства, – это жгучее, настоятельное стремление не быть собой, не быть в этом мире, быть в другом месте, но только не здесь, не в себе самой. Единственная моя неизменность – это упорное желание неизменности. Застойность, тупик – сырая, рыхлая, упрямая инертность. Единственная постоянная составляющая моей жизни – все менялось, уходило, покидало, трансформировалось, переливалось из одной формы в другую; все, начиная с воспоминаний детства, которые тоже менялись, приобретая все новые подтексты – в зависимости от возраста, личных обстоятельств. Все менялось, оставалось только одно это чувство стабильности, как стоячая вода в болоте, – чувство присутствия себя в мире, как присутствует темная, тяжелая вода, подернутая ряской, под мерцающей в лунном свете болотной тиной».

Несмотря на трудности, окольные пути, которыми она шла к цели, N не сомневалась в своем предназначении. Жизнь делилась на черное и белое. Оттенки, туманные полутона, нечеткие силуэты вызывали отторжение. Персонажи ее пылали страстью, жгучей жаждой наслаждений. Гендерный окрас персонажей N был не совсем ясен читателю. Был ли он понятен ей самой?

Обнажалась максимально, скрываясь за вязью тугой прозы. Не писательница, нет: писатель. Именно так. Казалось неоспоримым. Друзья, родители, любовники, публика признавали за ней этот титул. Бремя. Гордое звание.

Начертание букв (первый блокнот подарил еще дедушка, словно угадав ее судьбу), затем вбивание в клавиатуру черных клавиш, мгновенно превращавшихся в слова, фразы на лике экрана – акт общения с человечеством. Читатель – безликий, всеядный – жадно поглощал ее чувства, мысли, слова. Во всяком случае, ей так казалось.

N обращалась к интеллектуалам – продвинутым, молодым, сообразительным. Зная, что обращение к массам остается без ответа, N читала Бодрийара.

Застенчивая, неуверенная в себе L, несмотря на возраст, семью, мужа, сына, работу, несмотря на постоянную занятость, загруженность, затянутость в рутину жизни, полагала, что истинная действительность существует в ином измерении. Упорно, словно обезумевший пылесос, слабо сопротивляющуюся L засасывала воронка повседневности. Копились обиды на своих, на чужих, на несправедливость мира. В душе шла непрекращающаяся борьба – против себя самой. L опасалась, что жизнь пройдет мимо. Подозревала – не успеет, не сделает, не добьется.

Писательница N, напротив, обладала крепкой психикой, устойчивой нервной системой, неутомимым воображением, деятельным пером – так говорили в прошлом веке. Деятельные пальцы писательницы создавали нескончаемые файлы. Она меняла компьютеры, лэптопы, флэшки, загружала драйвы и облака. Виртуальное пространство полнилось ее данными, персонажами, идеями. Нетленкой. N знала, уверена была: вечность на ее стороне. Оставляла следы, частицы себя. N состязалась с жизнью. Устремлялась вперед, ложилась грудью на ветер. Делала больше, чем могла, впрочем, как и другие женщины, о которых писала.

Что объединяло этих двоих? Глубинная женская суть? Осознание природы, желание слиться, победить: излиться рекой, текстом, прозой. Не стихами, не поэтической вязью, не цветаевским протестом-болью, не ахматовской статью – нет! Неприличной, обнаженной (электрические провода!), острой, болезненной, проникновенной прозой. Не слащавой, нежной, но брызжущей откровенностью, настойчивостью. Бесстыдством, желанием воплотиться, излиться в реальность.

Итак, они нашли друг друга на просторах Сети. Долго присматривались. Читали чужие строчки. Обменивались короткими и-мейлами. Узнавали друг друга, читали между строк. Обижались, прекращали переписку, пугаясь узнавания. Материнское, дочернее – недолюбленное, недоцелованное, недоласканное нутро жаждало добра, понимания, приятия. Недоверчивое, ощетинившееся одиночество со щитом встречало всяческую правду-неправду – недодуманную, недоугаданную, недопонятую.

Недоношенные души. Недолюбившие тела. Любовь-ненависть на расстоянии. Приязнь-неприязнь: осторожничанье, заполошенность распущенных эмоций, неподконтрольных территорий.

Обсуждали нелегкую литературную судьбу. Привыкали. Опасались. Подбирались на мягких, кошачьих лапах, обменивались строчками, закидывали удочки. Ссорились. Обижаясь, выпускали наружу коготки, но мирились. Вокруг, даже в Сети, чужие. Болтливые, банальные, скучные. Заурядные люди, неспособные понять тонкость раненых натур. Возобновляли электронную любовь-ненависть. Восторгались близостью. Наносили раны.

«Кто ты такая?!» – вопили с экранов домашних и рабочих компьютеров строчки-прочерки. «Это я настоящая, я…» – думала одна. «Недоучка, недоумка, истеричка! – казалось, негодовала другая. – Я писательница, я! А ты графоманка!..» Строчки чата взрывались, визжали. «Ты хоть знаешь, чего хочешь?! Куда ты лезешь, зачем? Здесь застолбленная территория!»

Но все ж приходили периоды примирения. Писательница с востока одаривала западную подругу материнской заботой. Порой, наоборот, недолюбленность превращала ее в дочь, в щенячью массу неуверенности. Скулила она тихо, по-собачьи. Вторая же обижала. Унижала. Задирала больно, обидно, как задирать может только дочь – не отпочковавшись, не забыв, не простив, не полюбив до конца любовью-жалостью, сочувствием. Из тюрьмы обид, непрощения, злости, пред-взрослости, пред-жизни. Из неволи подросткового бунта.

«Ты, наверное, ведьма… Откуда тебе знать обо мне… все вот это?.. Ты меня пугаешь», – лукавя, но с долей искренности выстреливала в Сеть N-дочь. «Все про тебя знаю», – тихо улыбалась L-мать. Ей было уже немало лет. На верхней губе пробивалась мелкая щетинистая пыль, ей казалось – пышные усы. Удаляла их нещадно, боролась с дикой природой, с гормонами, с подступающим хаосом.

N плавала рыбой в воде – в хаосе секса, привязанностей, веере ориентаций. В разнообразии американской культуры. Начисто отрицая политкорректность. Контроль над действительностью N выражала иначе, чем L, разрывая тишину пулеметной очередью клавиатуры, производя нещадное количество букв, слов, строчек, текстов. Упорно покоряя неизведанные пространства, осваивая новые профессии, постоянно надеясь на успех.