Новая Англия. Океанское побережье. Озера.

Холодные одинокие зимы. Затяжная, дождливая весна. Внезапное лето, жара. Рыжие лилии на обочинах, покачивающие длинными, тонкими стеблями-шеями, грациозными, прихотливыми головками, шевелящими быстро пожелтевшими, опадающими лепестками-оперением.

Люба читает «Лолиту» Набокова. Сначала на русском, затем, пытаясь лучше понять, на английском. Две книги. Два языка. Два романа. О чем – о любви, одиночестве? Дисплейсмент, отсутствие географии, времени. Правила человеческого общежития усложняются. Дурной, порочный человек… Отрицающий нормы и правила. Или человек среди масок? Я один, вокруг лишь карикатуры. Они говорят на подобии языка. Разгадать, разломать игрушечную реальность, найти зерно, сердцевину. Пластиковые куклы, маски. Но у этих марионеток, оказывается, есть мысли и некоторое подобие чувств. Когда им причиняешь боль, когда их колешь, разве не течет у них кровь? Разве нет у них привязанностей, страстей?

Люба читает Набокова. Затерянная в краю озер. Алиса в Стране чудес. Бабочка, пойманная в сачок Новой Англии. Но не было у нее ни одного, даже ничтожного шанса стать этой бабочкой в глазах мужчины. Даже мотыльком, даже молью.

И тут же мысли ее обращались к сопернице.

Извечное женское стремление подражать. Перенимать, делать своим, стремиться, завидовать, не признаваясь в зависти и любви. Соперница Нина, то есть писательница N… Прекрасная, опасная Нина – кто она? Мотылек, бабочка?

Люба читает Набокова.

Зачем, спрашивается? Чужой человек из чужой культуры. Умер давно, тридцать лет назад. Тоже говорил на русском языке, ходил теми же дорогами Новой Англии. Охотился за бабочками. Обследуя парк в колледже Уэллсли, обходя огромное озеро, окруженное деревьями (чем не Карелия, чем не с детства знакомые края?), в жажде угадать, соединиться с мыслями того, кто давно покинул эти места, шарахаясь от русской речи, от иммигрантов на отдыхе, плещущихся в запретном для их развлечений озере, она искала иного… Не простых радостей обыкновенных людей, но литературы, поэзии, соединения с людьми, жившими прежде.

«Устала я, – записывала Люба. – Неужели это навсегда? Одиночество. Работа – такая работа, сякая работа. Нужно совсем другое. Возвышенное, оправданное свыше».

Какова она, альтернатива одиночеству? Опять работа? Сидела с ребенком. Тоже работа. Недовольство собой, неорганизованность, отсутствие смысла. Ах, как бы поругали ее знакомые, если б услышали эти мысли, догадались о ее чувствах…

Нет, смысл был, когда окуналась в момент, видела, дышала – когда писала. Вовлеченность, страсть, лихорадка – возбуждение; пылающие чувства, яркие глаза. Как говорят американцы? Сменить отношение? Любить эту монотонность как стабильность, существование без потрясений, трагедий, болезней. Жить порядочной, однообразной, правильной жизнью. Ходить в гости, звать гостей, прибирать, готовить обеды, ездить в отпуск на острова, если хватает денег, откладывать на пенсию, воспитывать сына и… Следом только старость и смерть. Но старость все равно грозит, смерть неминуема.

И вновь самобичевание. Психотреп. Пустой лепет. А усталость тела, ума? Недосып, вечное недовольство собой? Тексты, весь процесс – всего лишь побег от рутины. Ха, оказывается Набоков ненавидел Фрейда. Но ведь вся «Лолита» насквозь пропитана его идеями… Не все так просто – нелюбовь Набокова к Фрейду сравнима с пренебрежением к «венскому шарлатану» Фроста. Конкуренция? И они были соперниками? Врач, пытающийся проникнуть на территорию, заведомо принадлежащую поэтам и писателям?[18]

В одиночестве – надежда на поиск единомышленников. В той пустоши, где пребывала писательница L, не было ни души. Поскольку эту пустошь она сама же и создала – из букв, строчек, образов. Пространство не просто пустое – никем не востребованное. И лишь спустя некоторое время пришла идея найти соратников, пожелающих разделить с ней этот мир. Друзей, спутников.

С надеждой и поисками единомышленников пришло беспокойство. Пусть знакомая рутина – одиночество, тоска, монотонность, но привычная. Преследовала мысль о желании избранности, навязчивое стремление найти то самое неопубликованное стихотворение Фроста, что стало бы символом успеха, совпадения с миром слова. Вот что заставило ее выйти в мир, попытаться присоединиться к человечеству, каким человечество ей представлялось, – поиски и жалкое желание любви к равному, подобному. Да и где было искать соратников? Среди знакомых, на страницах книг, в Сети? Согретых истинным чувством, жаждущих – как и она – поэтической истины? Опьяненных словами, идеями, мечтами? Где могли обитать эти чудаки, отшельники, будущие соратники, друзья-соперники?

Предсказуемость, подобие покоя ушли. Равновесие мира нарушилось. Мир познанный, созданный из иллюзий, мыслей, мечтаний, стал перевешивать мир реальный. Требуя ежедневной жертвы.

Мир познанный и воображаемый. Словно стояла по пояс в бурлящей воде, пытаясь найти брод через горную реку. Река – это было сейчас. Сзади – скучное прошлое и то ненужное, знакомое, познанное. На другом берегу – сверкающий, манящий мир, мир будущего. Будущее предстояло создать. Но для этого надо было перейти горный поток – переплыть, найти попутчиков, проводников. Мысль о необходимости нащупывать этот брод своими в кровь сбитыми ногами, в ледяной воде, среди острых камней, вслепую – подобное в голову не приходило. Трусихой была.

Впрочем, среди ее знакомых была такая супружеская пара, бывшие советские журналисты, муж и жена – он и она. На старости лет, обосновавшись в дешевом жилье для пожилых, они пишут сами и публикуют себе подобных. Журнальчик этот – словно журнал «Мурзилка» из детства. Стопочка страниц на газетной зернистой бумаге, связка между мирами – прошлым и настоящим.

Глеб и Глафира – отчасти друзья, отчасти подопечные – журналисты старой закваски, завзятые спорщики. Глеб и Глаша живут на пособие, поэтому экономят на всем. Изменив давней привычке (прежде пачка «Мальборо» всегда лежала на кухонном столике), старый курилка целыми днями набивает сигаретные трубочки дешевым табаком. На полу, под столом, на коврике видны следы, прожженные его сигаретами. Глеб курит, говорит; руки заняты, огонек пляшет над нижней губой, подбородок ходит вверх-вниз. Глеб – человек дела. Поэтому терпеть не может досужих разговоров, глупых женщин, пустых рассуждений, робких обещаний. Никому ничего не обещает. Зато, если уж захочет тебя похвалить или поддержать, лучшей похвалы не отыщешь. Глеб – старая гвардия. Он уже в последних рядах. Эшелон сверстников уходит далеко за горизонт. Глеб же по-прежнему упрямо дымит, ковыляет по жизни, цепко ухватившись за слабое пухлое плечо супруги – верной, преданной, стареющей Глаши, Глафиры, чьи корявые пальцы закованы в старое черненое серебро, чьи малахиты, сердолики, бирюза и темный янтарь тусклым, оловянным блеском лишь подчеркивают дряблость бугристой, когда-то нежной кожи, оттягивают истончившиеся мочки когда-то нежных, когда-то слегка розоватых, а теперь пергаментно-желтых ушей.

– Читал, читал я тебя.

– И?.. – В горле застревает спертый воздух, в ноздрях – застоявшиеся запахи табака, старого жилища.

– Вот, говорил я Глаше моей, не даст соврать. Хорошо, говорил, пишет девка. Когда пишет. Чаю хочешь?

– Нет, не надо. И что?

Изжелта-коричневые пальцы перебирают маленькие инструменты. Толкают, толкают, заталкивают табачное крошево в тонкую трубчатую форму из папиросной бумаги.

– Что-что… Сказал, хорошо девка пишет – порой. Тебе мало?

– Только порой? Как сделать, чтобы всегда? Глеб, дорогой, можно я рукопись принесу?

– Принеси. Только зачем? Сама себя учи, шишки набивай. Разбей лоб – может, тогда что-нибудь получится… Впрочем, бросай ты это ремесло! Жестокое, неблагодарное занятие… Пока не поздно, бросай.