– Боже, – молила она, – только б ей не было больно. Господи, не допусти позора и унижения. Почему это случилось с моим ребенком? Почему индус из касты воинов? Я же просила тебя, – плакала она. – Зачем ты отправляешь ее в такую даль? Почему не в Европу или Америку? Ты же боготворил ее. Я сердце надорвала, спать не мог у.

– То же самое могу сказать о себе, – ответил я. – Страдаю, мучаюсь, но что можно сделать? Мне тоже видятся ее маленькие нежные ручки, разве я забуду ее детский запах и лепетания. Когда я вижу, как ты каждый день гладишь и прижимаешь к себе ее игрушки, меня душат слезы. Остается уповать на счастливый случай и на Бога. Он сбережет ее, ведь она еще ребенок.

– Давай уговорим ее вернуться в Москву. Сейчас здесь можно устроиться. У нее своя квартира. Машину подарим и дачу отдадим. Будем сидеть с детьми, если появятся.

Жена говорила это как заклинание, словно молитву, блуждая глазами вокруг, переводя взгляд с одного предмета на другой, пытаясь найти какую-то опору, поддержку. Вроде как обращалась к дочери, представляла ее рядом, остановив взгляд на ее портрете, висевшем в гостиной на самом видном месте.

– Это надо говорить ей, – оборвал я, чувствуя, что она впадает в истерику.

– Ей и говорю, – отозвалась жена, – она слышит меня на другом континенте. Она всегда понимала меня, чувствовала мои мысли. И сейчас до нее должны дойти частотные колебания моего сознания и боль, что не пройдет, пока ее не увижу.

Что в этом было, отчаяние, патология? В любви к дочери, казалось, скрывалось что-то большое, помимо материнских чувств. Словно, какая-то часть души была опустошена, а с ней утрачена щемящая сладость, что испытывала Вера, когда Лиза была рядом, вселяя в нее жизнь, наполняя ее смыслом.

– Давай соберем тебя и ты полетишь к ней. Что-то встрепенулось в ней, при этом слова звучали тихо, примирительно и просительно. Она смотрела вопрошающе.

Испытующий взгляд говорил о том, что решусь ли я? После этого я встал и ушел к себе. Слушать ее дальше было невыносимо. Каждый раз слезы выводят меня из себя. Опять придется пить лекарства. Все в каком-то тумане, ни на чем не могу сосредоточиться, начну заниматься бумагами проекта музея СССР, забудусь.

Завтра очередное заседание консультативного совета по созданию музея СССР. Впервые будет президент по приглашению директора института истории. Думаю предложить в своем докладе концепцию: что на мой взгляд заключается в самой простой и естественной мысли. Народы России должны сплотиться, чтобы выжить в этом мире глобальных угроз.

Советское время у меня в кабинете представлено маленькой коллекцией предметов. Вот карбоновая лампа, бюст Ленина, Дзержинского, приобрел на Блошином рынке. Фигура рабочего и колхозника, статуэтка Василия Теркина с гармонию.

Обстановка уюта тех лет, которую я пытался воспроизвести, заключалась в оранжевом абажуре, что делал свет теплым, этажерка с часами с несколькими книгами да радио в форме черной тарелки, из которой иногда угрожающе звучали указы и постановления. Богатство, о котором можно было говорить в пятидесятые: швейная машина и велосипед. Телевизоры, еще из ряда фантастики.

Письменный стол завален бумагами с разными мыслями, как и мое сознание. Осталось лишь необходимое пространство для листа бумаги. На нем в очередной раз размышления отразятся словами, буквами и предложениями.

Сколько бы ни перекладывал, уплотняя, трамбуя стопки, страницы текста свободное место не увеличивается, оно сжимается все больше, фантазии заполняют все новые и новые листы.

Но вот наступает момент, перечитывая, осознаю: это не то, надо не так. Нервно начинаю рвать, мять и швырять в корзину.

Взгляд останавливается на маленьком фото Лизоньки. Ангелочек обхватил мою шею, сидя на руках, и нежно целует в щечку. Такое же фото есть, правда, меньше, в портмоне.

Когда в голове появляется шум, тяжесть, не могу сосредоточиться на работе. Смотрю на эту умилительное фото, улыбаюсь, становится легче.

Монолог, что-то вроде мольбы, звучит в Вере постоянно, беспрерывно и надрывно. Каждое слово капля за каплей, собираясь во вселенскую тоску, скребет по душе острием безысходности. Понурая под тяжестью беспокойства, она кажется растерянной и потерянной.

«Как она могла так поступить, – думала она о дочери. – Разве это я заслужила? Лелеяла ее, как цветочек, надышаться над ней не могла, даже во сне боялась за нее, тревожилась о душе ее драгоценной. Лизонька – прозрачная нимфа в девственном лесу, где только чистота, благоухания цветов. Почему именно индус? Не было кого-то другого, европейца? Еще рассказывают о наших русских женщинах, попавших в сексуальное рабство».

Вера вставала с кресла, подходила к окну, бросала взгляд на улицу, где люди спешили по своим делам, также чем-то озадаченные, потом возвращалась на место.

От этих мыслей голова наливается жуткой болью. Невыносимая тяжесть делает раздражительность спасением. Только не сорваться, не довести себя до исступления.

«Лизонька, доченька, слышишь, мое сердце разрывается. Ты не подумала, что ранишь мою любовь. Если что-то случится с тобой, меня не будет. Господи, безумие овладевает мной. Надо успокоиться, рассказать Володе о своем состоянии, пригласить психолога или просто пойти в церковь, там моя душа воспрянет».

Обо всех ее мыслях догадаться не мог. Знаю, у нее всегда что-то подобное, что вслух, что про себя. Стоит мне только переступить через порог, одно и то же, о Лизоньке.

У меня то же самое, только молчу, стараюсь отвлечь. Сейчас утихнет в ней тревога, сядем ужинать, сделаем вид, что все нормально. Вот уже и за стол зовет. Поцелую, обниму, скажу: «Наберись терпения». Или нет, ни слово о дочери и переживаниях. Просто прижму к себе, прикоснусь к влажным глазам.

Три чудные птицы, обозначить коих память не смогла, не похожие на тех, кого знал, смотрели на меня, стоящего у окна. Как по команде, вдруг помахав крыльями, снялись с провода, плавно и синхронно, очень красиво, сделав необыкновенно грациозный вираж, улетели.

Что бы это значило, подумал я, и не смог ответить, чувствуя в своей душе какую-то необъяснимую, но приятную радость. Мне показалось это хорошим знаком. Птицы – вера, надежда и любовь. Может у Лизоньки все будет хорошо. Она девочка не безрассудная. Там за морями и океанами, за тридевять земель, аленький цветочек встретила любовь. Хотелось, чтобы избранник был с мягким сердцем и доброй душой. Наша Лиза, словно белая береза, красна девица, в хороводе с венком из полевых цветов с тихими, трогательными песнями. Стройная русская девушка с русыми волосами, белой, нежнейшей кожей, с голосом горлицы. Она выросла в искренней любви и бесконечном обожании. Прививал любовь к России, думал, в Новой Зеландии станет специалистом, вернется, буду ею гордиться.

Сейчас смотрю на ее портрет, где пятилетняя девочка в белом летнем платьице без рукавчиков, в соломенной шляпке. Сидит на скамеечке в дачном саду, на руках любимый пёсик Степа. Эта работа незабвенного друга – Петра Владимировича, всеми любимого художника, сотрудника нашего журнала «Иносфера». Я благодарен ему за то, что блестяще оформлял мои книги, делал иллюстрации к ним, стал за много лет знакомства членом нашей семьи. Он так привязался к Лизоньке, что если не видел ее больше трех дней, то без предупреждения прилетал с каким-нибудь очередным подарком, безделицей, чтобы целовать ее пальчики. Делал много набросков дочери, в итоге получились два замечательных портрета. Запечатлел жену и тещу, Анну Николаевну.

Анна Николаевна удивительнейшим образом преображалась при появлении Петра Владимировича, становилась возбужденной и разговорчивой. Теща – волевая женщина, колоритная, с лицом исполненного достоинства, самоуважения. Гордыня во всем: голосе, осанке, манерах.

– А вот и наш завсегдатай Петя, – этой привычной фразой встречала его Анна Николаевна. И глаза ее с хитрым прищуром загорались азартом. Видно было, что старухе с ним интересно.