– Петя летит, – сказала она, словно метила стрелой в меня.

– В связи с чем, разве это его дочь?

И что-то нехорошее, какое-то гнетущее предчувствие предстало тенью прошлого. Какие-то прежние смутные догадки цепью окружили неумолимостью неизбежных выводов.

– Ты догадался, – ее упавший голос был более чем красноречивее сказанного. В нем читалось: «Ты вынудил меня сказать это. Видит Бог, я не хотела».

– Ты сума сошла, о чем ты? Я думать не думал.

Тень росла угрожающе, накинув на мое сознание свое безмерное одеяние, сотканное из самой грубой и колючей ткани воспоминаний. Она словно предвестница чего-то губительного.

– Ты обманула меня и лгала столько лет? И твоя мама это знала? Вот почему у нее с Петром была такая любовь.

Я отчетливо представил тот день, когда мы привезли Лизоньку из роддома. Только переступили порог, Петр тут как тут, словно стоял за углом дома и ждал. Весь увешан сумками, игрушками, с цветами. Красный, глаза блестят, счастливый безмерно. Даже Анна Николаевна сурово отдернула его.

– Это, по крайней мере, неучтиво и бестактно. Похоже, у тебя радости больше, чем у нас.

Лизонька, вся в рюшках, спала. Она была удивительно спокойным ребенком.

– Сущий ангел, – сказала теща, выпроводив всех из детской. Пусть Вера с ней управляется.

Стол был накрыт заранее. Анна Николаевна неторопливо доставала закуски из холодильника. Петр водрузил посередине выпивку. После первой вдруг тихо заплакал. Я удивился тому. И теща странно себя повела.

– Если сейчас не успокоишься, я тебе таких пощечин надаю и выставлю за дверь и больше здесь не появишься. Тоже мне монархист, бери пример с белых офицеров, которых ты так уважаешь. Имейте мужество и выдержку, – урезонивала она.

Тогда я ничего понять не смог, никакого сомнения во мне не зародилось.

Так я верил любимой женщине.

– Ты решила убить меня, отнять все, что у меня есть…

Похоже, повторяю поведение Веры. Неужели опущусь до истерики. Слезы все происходящее превратят в фарс.

– Скажи, что не правда. Не верю, ни за что… Петьке об этом ни слова. Пусть останется, как было. Я полечу в Новую Зеландию хоть завтра.

Я стоял посередине гостиной, и все плыло перед глазами. Люстра, мебель, вазы, все слилось в радужный комок света. Наверное, давление, надо выпить лекарство. Я смотрел на женщину, которая была рядом со мной четверть века. И не узнавал ее, это был другой человек: далекий, чужой.

– Владимир Петрович, вы явно переигрываете.

Голос обреченной. Может, она уже пожалела, о том, что сказала. Есть ли в этой ситуации обратный ход.

– Милый, ты же не на подмостках МХАТа.

Хочет казаться спокойной. Она сделала первый решающий шаг и говорит себе, что надо идти дальше. Убеждает себя, что по-другому нельзя.

– Не надо шекспировских страстей. Ты все прекрасно знал, просто делал вид, другого тебе не дано.

Она продолжала все тем же упавшим голосом, словно бы теперь ей все равно.

– Поздно, Петя летит, уже купил билет.

– У него никаких прав, и потом Лиза не поймет. Ребенок сойдет с ума, боюсь, психика не выдержит.

Я пытался быть спокойным и убедительным. Вера продолжала, еще не осознавая, что говорит страшные вещи.

– Я поняла, зачем ты отослал ее в такую даль. Чтоб она там жила в убеждении, что ты ее отец, чтоб никогда не узнала правды.

Вера, не отрываясь, смотрела на портрет дочери, словно обращаясь к ней, делая свидетельницей ужасной сцены.

– Помилуйте, дорогая Верочка. Я же ни сном, ни духом не ведал о ваших лямурах, – с ехидцей заметил я.

Вера снова села в свое кресло, приняла расслабляющую позу, пытаясь интуитивно, хоть как-то, снять напряжение в теле. Я, напротив, не мог успокоиться и искал выход в предательской ловушке, что подстроил самый близкий человек. Это не банальная подстава, измена!

– А потом, кто растил, тот и отец.

Это еще один мой козырь, – думал я.

– Я всегда мечтала быть свободной. Дура, зачем вышла замуж.

Вера закрыла глаза, всем видом показывая, что она не в силах продолжать эту сцену, что далась ей нелегко.

– Что же я сотворила, зачем жила с обманом? Как легко свыклась с мыслью, что решения нет, не пытаясь его найти.

– Это песня не нова – сарказм был не к месту, и все же безобиднее мысли, сама себя наказала, что я не решил озвучить.

Что это, пролог драмы или мелодрамы. Может быть, сказала, не отдавая себе отчета в силу своего эмоционального состояния, страдая и беспокоясь за дочь.

– Мне нужна была другая любовь. Я думала, Петя будет ею.

Этим не оправдываешься даже в своих глазах. Вот оно коварство и любовь. Здесь основная сцена, а где-то там за кулисами другие роли, недобропорядочной, распущенной.

Мысли, как картинки из окна поезда, одна сменяла другую, но не было той, которая все бы объяснила, сделала происходящее понятным.

Раздражение нарастало во мне, хотя понимал, что это усугубит и без того печальное положение. Все же я думал, что не все – безнадежно. Никакие силы не отнимут у меня Лизы. Петька – сволочь, почему он? Потому что был рядом, как говорится, подвернулся, одинокий, без семьи, с шармом и талантливый. Что за язвительность появилось во мне? Желчь отравляет мои мозги, а речь делает отвратительной.

В прихожей хлопнула дверь. Так и знал. Петьке известно, что здесь происходит. У него козырь в кармане, билет в Новую Зеландию. Неужели и визу оформил. Может быть, это всего лишь блеф?

– А вот и он. Легок на помине. Открыл дверь своими ключами?

– Она просто была не закрыта. Петр был сконфужен, хотя наверняка предполагал, что объяснение неизбежно.

– Теперь, когда личины сброшены, хочу спросить тебя, зачем выдавал себя за друга?

Смотрел на него с нескрываемой злобой, хотел его просто испепелить глазами, как ты теперь, уж на сковородке, будешь изворачиваться. Какие бы слова ты не подобрал, меня ничто не переубедит то, что ты тварь. Харю холеную, надушенную намою, чтоб мне легче стало. Смешно, по-мальчишески получается.

– У любви нет понятия дружбы. Если бы не пригласил меня на свою свадьбу, все было бы иначе.

Петр говорил и при этом посмотрел на Веру.

– У вас тоже была первая брачная ночь?

От перенапряжения я весь обмяк, почувствовал, что просто теряю последние силы. Сел на диван и стал наблюдать за Верой. Совершенно отстраненная от нас, она продолжала смотреть на портрет дочери.

– Ты еще можешь иронизировать?

Видимо, Петр тоже сдулся. Кровь прилила к лицу. Оно у него пылало. Руки заметно дрожали, хотя предусмотрительно спрятал их в карманы. Он тоже сел на диван, на другой конец.

– Уже не могу. Надо решать, как не травмировать ребенка. Старался быть предельно серьезным. Не забудь, Петр Владимирович, что для Лизы ты всегда был гостем с игрушками, добрым дядей.

– Может быть, – сомнение проступило в его речи.

Пусть эта мысль, о которую он споткнулся в своем сознании благодаря мне, разрушит его иллюзии.

Воцарившееся молчание было невыносимо тягостное. Каждый думал, как быть дальше. Во мне было такое возмущение, хотел кричать, как утопающий, во весь голос. Как вообще можно было молчать об этом столько лет. Жить с таким камнем за пазухой, что точно там не уместится. От собственного бессилия находишься в полной растерянности перед таким вероломством. Что возражать и доказывать этим людям, с ними все ясно. Хотят оправдать себя любовью, перед ней не могли устоять. Чушь, просто распущенность и похоть. Или я не могу их понять. Но так поступить со мной. И все-таки я сказал, просто вырвалось из меня помимо моей воли.

– Как ты могла смотреть мне в глаза каждый день? Скажи, что все это мне снится, что это дурной сон, который должен закончится. От меня ты рожать не хотела, делала аборты, Если ты любила его, зачем жила со мной, каждую ночь ложилась в одну постель?

– Я мечтала о такой любви, – начала Вера свой монолог в полной прострации. Говорила она явно только себе. Это скорее было что-то внутреннее и сокровенное, вдруг произнесенное вслух, неожиданно даже для нее самой.