— Вы все еще не верите? — Игриво спросил князь, а затем медленно и аккуратно провел по внешней стороне уха Петра языком. — Я покажу Вам, что это действительность! — Петербург слабо вскрикнул, когда зубы собеседника сомкнулись на его коже. — Вот видите, ничего не исчезло. Не волнуйтесь об укусе: он несильный, там даже нет крови. — Звон бокалов укрепил уверенность Москвы, и Петр, не чувствуя онемевших пальцев, отхлебнул шампанского.

— Розовое.

— Сладкое.

— Когда ты узнал, что я такое люблю?..

— Только что. — Немного отстранившись от Петербурга, Москва в несколько глотков осушил половину фужера. Петр решил не отставать, и под заполняющие комнату сумерки обе емкости уже вскоре оказались пусты.

Когда они распили еще одну порцию, а следом и третью, Император уже не сдерживался: он показывал свое желание, буквально извиваясь в руках Москвы, и тот, видя это, только заводил его все сильнее. И, когда бутылка уже была почти пуста, они не стали тратить время на оставшуюся закуску.

Разгоряченный, Петербург уже сам целовал князя в губы, и поцелуи его выглядели и ощущались отнюдь не так невинно, как то было раньше. Здесь, в гостинице, в замкнутом помещении, без какой-либо опасности быть обнаруженным, это было гораздо более пьяняще, чем в открытом, хоть и охраняемом, саду, и Петербург не спешил отстраняться — напротив, он позволил Москве вести и постепенно углублять поцелуй все сильнее.

Распаляя партнера все больше и сам поддаваясь такому же влиянию близости, Михаил водил рукой по застежке на груди Петра. Он знал ее лучше, чем кто-либо, потому что сам когда-то давно носил в точности такие же царские опашени. Он трепетно и по-настоящему любил эту одежду, ведь она была для него символом той эпохи, когда правил он, когда ему подчинялись ханства, а население было готово на все, только чтобы лишний раз не гневить своего Государя. Петлица за петлицей, медленно и томяще, прерывая поцелуй только на вдох, — и вот уже сам Император оставался перед ним только в длинной рубахе.

Не понимая, что он делает, Петербург потянул Москву на кровать, попутно пытаясь раздеть его в ответ, но, от нахлынувшего уже давно возбуждения, его пальцы будто путались и нисколько не поддавались. Тогда Петр резко дернул застежку, и петли разорвались, позволяя Михаилу сбросить уже ненужный предмет одежды.

Поцелуй не прекращался. Правда, теперь он уже был меньше похож на него: Император сам водил по губам Москвы кончиком языка, заставляя того ощутить такое же сильное желание, какое завладело всем его существом.

Почувствовав, что вот-вот сорвется, Москва с трудом приструнил себя: он как нельзя лучше понимал, что в этот вечер все должно было быть как можно более нежно и постепенно.

Бывшая довольно просторной, кровать показалась Петру короткой, когда Москва стянул с него исподнюю рубаху, заставляя выгибаться и ерзать под его телом. После очередной попытки Петра помочь князю, тот лишь отстранил его руки и, соблазнительно улыбнувшись, завел их ему за голову.

Москва впервые видел Петербурга таким. Без показушной мишуры, без опутывающих его правил и норм, без одежды. Именинник, закрепив свои руки на изголовье, старался не смотреть в глаза Михаилу, но тот будто просил сам, то и дело ловя его бегающий по комнате взгляд. Петр же был смущен такой близостью, и с каждой встречей их глаз щеки его краснели все сильнее и сильнее. Конечно, Император знал, что ждало его дальше — более того, у него все это уже было, и даже далеко не один раз, но… Но в Москве было нечто такое, от чего Петербург чувствовал себя чуть ли не девственником в умелых руках опытного любовника. Ощущать это было вдвойне странно еще и потому, что все еще предыдущие близости не шли ни в какое сравнение с тем, что происходило сейчас.

С Михаилом было иначе. Слишком иначе. Как будто поверх плотских наслаждений было еще что-то, чего так не хватало Петербургу раньше.

В очередной раз поцеловав Императора в губы, Москва перешел с них на подбородок, затем на горло, а потом уже и вся грудь Петра оказалась во власти губ и языка, князя, ласкающих его тело так, как, казалось, не позволял себе никто до этого. Это было одновременно и нежно, и довольно грубо — или, быть может, это сам Петербург уже терялся в своих ощущениях, не вполне четко понимая, происходящее вокруг? В любом случае, первый настоящий стон Императора князь услышал именно здесь.

С трудом оторвавшись от такого желанного тела, Москва нашел в себе силы на избавление и Петербурга, и себя от последних оков. Прикасаться полностью голым, но горячим от возбуждения телом к такому же, но лежащему под ним, было почему-то слишком приятно. Слишком по-новому. Раньше это не срывало голову напрочь, и Михаилу стоит огромных трудов сдержаться и вернуться губами на грудь Петра, чтобы продолжить начатое.

Тот уже не стесняясь стонал под ним, извивался, сам раздвигал ноги и толкался навстречу… Но Москва медлил. Он не торопился, не спешил закончить все просто так. Он рассчитывал поиграть со своим Императором, заставить того просить, нет, даже умолять, наконец, о близости!

— Я уже… готов… — Глухо прошептал Петербург, пытаясь закончить свои страдания. Но все тщетно — Москва играл только лишь по своим правилам, и Петр с некоторым ужасом начинал понимать, что уже не имеет над ним власти. А вот Михаил над ним в те минуты имел самую, что ни на есть, полную.

И это ему нравилось. Сводило с ума все: и руки, растиравшие кожу, и пальцы, еще недавно сжимавшие соски, и горячие губы, и язык, рисовавший на его животе какие-то немыслимые завитушки. Он уже сам хотел подчиниться, даже полностью принадлежать Михаилу.

Тот, в свою очередь, конечно же, все видел и чувствовал. Более того, сдержаться и ему самому становилось все тяжелее и тяжелее — особенно когда Петр несколько раз как бы случайно задевал ствол его уже давно набухшего члена.

Это был предел. Проглотив стон, Михаил с трудом удержался от того, чтобы не кончить раньше времени.

— Я победил? — Облизнувшись, Петербург улыбнулся.

— Еще нет. — Опустив руки на бедра партнера, Москва стал растирать их в подготовке. К счастью для Петра, длилось это недолго — начинало сказываться возбуждение самого князя, и потому уже через несколько минут пальцы Михаила уже легли на его заветное отверстие.

— Да сколько… Можно…

Не терпя больше, Москва, введя сначала один палец, затем второй, сразу же третий, начал двигать рукой, тщательно растягивая партнера перед проникновением.

— Прекра-а-ати… Мне это не… Не нужно… — Чуть ли не задыхаясь от наслаждения, прошептал Петр. — Я не узкий… — От нескольких особо резких толчков Император рвано застонал, прерывая свою речь. — У меня уже все было…

— Я вижу, но, все равно, потерпи еще немного, хорошо?..

— Давай уже член… А то я не выдержу…

— Еще чуть-чуть…

Петербург так и не успел понять, когда именно рука заменилась тем самым нужным ему органом. Зато он четко запомнил момент, когда его накрыло теплым, но колким удовольствием даже несмотря на то, что Москва с самого начала стал входить довольно резко и глубоко.

— Наконец… То…

Михаил не ответил: немного приподняв бедра Петра над кроватью, он лишь начал ускоряться, постепенно приходя к весьма быстрому для них обоих темпе. Он держал Петербурга крепко, впиваясь в его кожу своими пальцами, словно боясь потерять такое желанное стонущее под ним тело. На этих местах наверняка потом останутся синяки, но разве кому-то в тот момент было до этого дело?..

Толчок. Еще толчок. Еще и еще — Михаил сорвался на рык, затем на стон, и их общие звуки слились в один. На мгновение придя в себя, Петербург с упоением вслушался в него, а затем кратко улыбнулся. Несомненно, он похвалит за это своего подданного позже, когда вернется к нормальной жизни, а пока…

А пока в роли подчиненного был именно он, и, более того, он уже был готов делать все, что предложит ему Москва в этот вечер и эту ночь.

И пока что он, прикрыв глаза, двигался навстречу проникающему в него члену, подставлялся под ласки рук и губ, выгибался и просто принадлежал Михаилу даже больше, чем целиком и полностью.