Волчица остановилась у входа в пещеру и внимательно осмотрела склон. Затем она побежала то в одну, то в другую сторону вдоль берега, пока не нашла место, где обрыв значительно понижался. Вернувшись к пещере, она вползла в нее. Ей пришлось проползти около трех футов, затем стены пещеры расширились и стали выше, образуя небольшое закругленное пространство около шести футов в диаметре. Головой она почти касалась потолка, но в пещере было сухо и уютно. Она тщательно обследовала ее, в то время как вернувшийся Одноглазый стоял у входа и терпеливо наблюдал за нею. Опустив голову, она нюхала землю, затем повернулась на месте несколько раз и улеглась с усталым вздохом головой к входу. Заинтересованный Одноглазый посмеивался над ее проделками, и волчице было видно, как он, загораживая собою свет, добродушно помахивал у входа хвостом. Она прижала уши, раскрыла пасть и высунула язык, выражая всем своим видом спокойствие и удовлетворение.
Одноглазому сильно хотелось есть. Он заснул у входа в пещеру, но сон его был тревожен. Он часто просыпался и прислушивался к окружающему миру, где снег ярко сверкал под лучами апрельского солнца. Сквозь дремоту он различал слабое журчание скрытых ручейков. Солнце снова появилось на небе, и вся пробуждающаяся природа Севера слала волку свой призыв. Жизнь возрождалась. В воздухе чувствовалось дыхание весны, дыхание пробуждающейся природы, поднимающихся в деревьях соков, почек, сбрасывающих оковы льда.
Одноглазый бросал беспокойные взгляды на свою подругу, но та не выказывала ни малейшего желания покинуть свое логовище. В воздухе пронеслось несколько снегирей. Волк было поднялся, но оглянулся на волчицу, снова улегся и задремал.
Пронзительное жужжание потревожило Одноглазого. Он сонно обмахнул несколько раз лапою морду и проснулся. Комар, жужжа, опустился на кончик его носа. Это был вполне взрослый представитель своего рода, пролежавший, окоченев, в трещине сухого дерева всю зиму и теперь оживший на солнце. Одноглазый не мог, наконец, противиться зову мира. Кроме того, ему сильно хотелось есть.
Он подполз к волчице с целью убедить ее подняться, но она зарычала на него, и он отправился один. От ярких лучей снег сделался рыхлым, и бежать по нему стало трудно. Одноглазый пошел по замерзшему ложу потока, где в тени деревьев снег был еще тверд. Проблуждав часов восемь, он вернулся в сумерках к волчице еще более голодный, чем раньше. Он не раз видел дичь, но не мог поймать ее, проваливаясь в тающем снегу, в то время как зайцы легко скользили по нему.
У отверстия пещеры Одноглазый остановился в беспокойстве: оттуда доносились слабые странные звуки, как будто знакомые ему, но не похожие на голос волчицы. Он пополз осторожно внутрь, но был встречен угрожающим ворчанием. Он не особенно смутился, однако не решился ползти дальше, хотя новые звуки, слабые, похожие на заглушённое всхлипывание, все еще интересовали его.
Волчица опять сердито заворчала, и он, свернувшись, заснул у входа в пещеру. Когда настало утро и тусклый свет проник в логовище, он опять захотел узнать причину смутно знакомых звуков. Теперь в рычании волчицы была какая-то новая нота ревности, и ему пришлось держаться на почтительном расстоянии. Тем не менее ему удалось разглядеть под ее протянутыми лапами пять странных маленьких живых комков, слабых, беззащитных, слепых и издающих тихие жалобные звуки. Он был удивлен. Хотя не первый раз случалось это в его долгой, богатой событиями жизни, но всякий раз он удивлялся.
Его подруга смотрела на него с беспокойством, ворчала, а временами, когда ей казалось, что он приближался слишком близко, ее ворчание переходило в грозное рычание. Ей не приходилось убедиться на собственном опыте, что волки-самцы могут пожирать свое беззащитное потомство, но инстинкт, этот коллективный опыт всех матерей-волчиц, говорил ей, что такие вещи случаются. И страх заставлял ее не подпускать Одноглазого к волчатам.
Впрочем, опасности не было. Старый волк также чувствовал в себе волю инстинкта, перешедшего к нему от отцов. Он не мог объяснить его себе, но чувствовал каждой частицей своего тела и в силу этого внутреннего веления повернулся хвостом ко вновь рожденному потомству и отправился за пищей для него.
В пяти-шести милях от логовища поток разделялся на рукава, поворачивавшие под прямым углом к горам. Здесь, следуя по левому рукаву, Одноглазый напал на чей-то след, обнюхал его и нашел столь свежим, что он только посмотрел в ту сторону, где след исчезал, а сам благоразумно повернул обратно и пошел по правому рукаву. Следы были гораздо крупнее его собственных, и он знал, что там, куда они ведут, мало надежды на добычу.
Пройдя полмили, он чутко уловил, как чьи-то зубы грызут дерево. Он неслышно подкрался и увидел дикобраза, стоящего у дерева и грызущего кору. Одноглазый приближался осторожно, но без особой надежды. Он знал этих зверьков, хотя не встречал дикобразов так далеко на севере и никогда еще за всю свою долгую жизнь не пробовал их мяса. Но долголетний опыт научил его надеяться на благоприятный случай, а потому он продолжал двигаться к дикобразу. Ведь никогда нельзя сказать заранее, каков будет исход борьбы с живым существом.
Дикобраз свернулся в клубок, во все стороны растопырив длинные острые иглы, и нападение на него представлялось теперь делом немыслимым. В молодости Одноглазый однажды попробовал обнюхать такой же совершенно безобидный по виду клубок из игл и внезапно получил удар хвостом по носу. Одна игла застряла и оставалась торчать в его носу несколько недель, причиняя жгучую боль, пока не вышла из раны вместе с гноем. Поэтому Одноглазый лег, свернувшись в удобном положении и держа нос на приличном расстоянии от хвоста дикобраза, притаился и выжидал совершенно спокойно. Как знать? А вдруг дикобраз развернется, и тогда ловким ударом можно распороть нежное, не покрытое иглами тело. Но через полчаса Одноглазый поднялся, злобно зарычал на неподвижный клубок и потрусил дальше. Ему случалось и прежде ждать попусту при таких же обстоятельствах, а потому не хотелось зря тратить время. И он побежал дальше по правому рукаву потока. День приходил к концу, а охота не удавалась.
Проснувшийся инстинкт отцовства властно овладел им. Да, он должен найти пищу. К вечеру Одноглазый наткнулся на глухаря. Он вышел из чащи и очутился прямо перед глупой птицей. Она сидела на пне, не далее шага от его носа. Оба увидели друг друга. Птица хотела взлететь, но он ударом лапы сбил ее на снег, прыгнул к ней и поймал зубами, когда она бежала, пытаясь подняться в воздух. Как только его зубы вонзились в нежное мясо и хрупкие кости, он, естественно, начал есть птицу, но тут же вспомнил нечто и отправился к пещере, неся птицу в зубах.
Уже пробежав с милю своей бесшумной проворной побежкой, он снова наткнулся на отпечаток лап, большие следы которых видел ранним утром. И так как следы шли его дорогою, он решил, что лучше идти по этим следам, чем на каком-либо повороте потока встретить того, кто оставлял их. Он только что высунул голову за угол утеса, откуда начинался спуск к потоку, как его глаз заприметил нечто, заставившее его проворно отползти назад. Это был тот, кто оставлял большие следы: огромная рысь-самка.
Она лежала там же, где раньше лежал и он, – перед свернутым в плотный клубок дикобразом. И если Одноглазый раньше был крадущейся тенью, то теперь он сделался, можно сказать, призраком этой тени, до того он весь припал к земле, и пополз, описывая круг с подветренной стороны, к безмолвной и неподвижной паре этих зверей.
Он залег в снег, положив глухаря подле себя, и сквозь иглы низкорослой сосны внимательно наблюдал за игрой жизни, происходившей перед его глазами: за выжидающей рысью и за выжидающим дикобразом, за каждым из них, борющимся за жизнь; смысл этой игры заключался для одного из участников в том, чтобы съесть, а для другого – в том, чтобы не быть съеденным. Между тем Одноглазый, лежа в снегу, тоже принимал участие в этой игре, ожидая от капризного случая, что он поможет добыть мясо, нужное ему, чтобы жить.
