– Но у нас нет, как у него, ни родни для этого, ни друзей, ни денег, ни всего прочего, – добавил Генри. – Похороны в таких дальних местах нам с тобою не по карману.

– Непостижимо для меня, Генри, зачем такой парень, как он, который в своей стране был не то лордом, не то чем-то в этом роде и которому никогда не нужно было заботиться ни о еде, ни о теплых одеялах, зачем пустился он бродяжить по этой забытой Богом земле, на краю света? Вот чего не могу я уразуметь.

– А мог бы дожить до преклонных лет, оставшись дома, – подтвердил Генри.

Билл открыл было рот, чтобы ответить, но передумал. Вместо этого он указал во мрак, со всех сторон стеною надвинувшийся на них. Ничего нельзя было различить в черной мгле, никаких определенных очертаний, только пара глаз, горящих, как уголья. Генри кивком головы указал на вторую пару глаз, на третью. Круг из горящих глаз стягивался вокруг их стоянки. То здесь, то там какая-нибудь пара двигалась, исчезала, чтобы секундою позже вспыхнуть в другом месте.

Усилилось беспокойство собак. Охваченные внезапным страхом, они почти вплотную приблизились к огню, прижимаясь к ногам людей.

В свалке одна из собак попала в огонь; она завизжала от боли и страха, в воздухе запахло опаленной шерстью. Кольцо горящих глаз на миг разомкнулось, даже несколько отступило, но как только успокоились собаки, вновь оказалось на прежнем месте.

– Генри, что за проклятая судьба остаться почти без зарядов!

Билл докурил трубку и помог товарищу разложить меховую постель и одеяло на сосновых сучьях, которые он набросал на снегу перед ужином. Генри, ворча, развязывал свои мокасины.

– Сколько же у тебя осталось патронов? – спросил он.

– Три, – был ответ, – а нужно бы триста. Тогда я показал бы им, черт бы их побрал!

Он сердито погрозил кулаком по направлению сверкающих глаз и стал заботливо развешивать у огня мокасины.

– Хоть бы холода прошли! – продолжал он. – Две недели пятьдесят градусов ниже нуля. Нет, не следовало мне пускаться в это путешествие, Генри! Не по себе мне что-то… Не по вкусу мне оно! Если бы поскорее окончить его! И сидеть бы нам с тобою у камина в форте Мак-Горри да играть в криббедж, славное было бы дело!

Генри, ворча, сполз на постель. Он уже задремал, когда его разбудил голос товарища:

– Скажи, Генри, в то время, когда та, чужая, приходила за рыбой, почему собаки не набросились на нее? Вот что сбивает меня с толку.

– Ты слишком часто сбиваешься с толку, Билл, – был сонный ответ. – Раньше ты не был таким. Помолчи лучше, засни, а утром встанешь опять молодцом… Изжога у тебя, оттого ты и беспокоишься.

Они спали под одним одеялом, тяжело дыша во сне. Костер потух, и круг горящих глаз стягивался все теснее. Собаки в страхе жались друг к другу и угрожающе рычали, как только какая-нибудь пара подбиралась слишком близко. Раз они зарычали так громко, что Билл проснулся. Он осторожно, чтобы не разбудить товарища, вылез из-под одеяла и подбросил сучьев в огонь. Пламя вспыхнуло, и круг глаз подался назад. Билл посмотрел на сбившихся в кучу собак. Он потер глаза и вгляделся пристальнее. Затем снова заполз под одеяло.

– Генри, – позвал он. – Генри!

Генри, проснувшись, что-то пробормотал, а потом спросил:

– Что еще стряслось?

– Ничего, – был ответ, – только их опять семь. Я сейчас пересчитал.

Генри принял это известие с ворчанием, перешедшим тотчас же в храп.

Утром он проснулся первым и поднял товарища с постели. Хотя было уже шесть часов, но до рассвета оставалось еще часа три. В темноте Генри начал готовить завтрак, а Билл, свернув одеяло, стал укладывать вещи.

– Послушай, Генри, – сказал он вдруг, – сколько, ты говорил, у нас собак?

– Шесть.

– А вот и неверно, – торжествуя, объявил Билл.

– Опять семь? – усмехнулся Генри.

– Нет, пять. Одна исчезла.

– Проклятье! – вскричал взбешенный Генри, бросил стряпню и пересчитал собак. – Правда, Билл! Убежал Толстяк!

– Исчез, как будто его чем-то сманили. Интересно, вернется ли он?

– Едва ли, – заключил Генри. – Они сожрут его живьем. Бьюсь об заклад, что он сейчас же, как выскочил, завизжал у них в клыках, будь они прокляты!

– Толстяк всегда был глупым псом.

– Но ни одна глупая собака не бывает глупа настолько, чтобы убегать на верную смерть.

Он окинул оставшуюся свору опытным глазом, мгновенно определяя достоинства каждого животного.

– Поручусь, что другие собаки так не сделают.

– Да, их палкой не отгонишь от костра, – согласился Билл. – Но я всегда думал, что с Толстяком что-то неладно.

И эти слова были надгробным словом для погибшей на Северном пути собаки – ничуть не короче многих других эпитафий для собак и людей.

Позавтракав и увязав в санях свои скудные пожитки, путники оставили приветливый костер и пустились в путь, во мрак. И тотчас же послышался прежний заунывный вой, которым их преследователи перекликались в темноте и холоде. Шли молча. В девять часов рассвело.

В полдень небо на юге слегка зарумянилось и обозначило место, где выпуклость земли оказалась преградой между полуденным солнцем и полуночным миром. Но розовое сияние скоро померкло. Серый свет держался до трех часов, затем угас и он, и покров арктической ночи опустился на пустынную, безмолвную страну.

И едва наступил мрак, как преследующий их вой и справа, и слева, и сзади стал еще ближе, временами он раздавался настолько близко, что собаки начинали метаться в постромках.

После одного из таких припадков панического страха, когда Генри наконец успокоил собак, Билл сказал:

– Хоть бы удалось этим чертям найти где-нибудь добычу: авось убрались бы и оставили нас в покое!

– Да, слушать их приятного мало! – согласился Генри.

Больше они не обменялись ни словом вплоть до новой стоянки.

Нагнувшись над кипящим котлом с бобами, куда он подбрасывал колотый лед, Генри был изумлен звуком удара и резким визгом собак. Он выпрямился и увидел, как по снегу исчезала в темноте какая-то неясная тень. Потом разглядел стоявшего среди собак Билла, не то торжествующего, не то раздосадованного, с толстой дубинкой в одной руке и с хвостом копченого лосося в другой.

– Удалось вырвать только половину, – сообщил Билл, – но зато здорово хлопнул его. Слышал, как завизжал?

– Кто же это был?

– Не мог рассмотреть. Но у него четыре лапы, пасть и шерсть, как у пса.

– Может, это прирученный волк?

– Будь оно проклято, такое приручение! Являться во время кормежки и отнимать рыбу у собак!

Ночью, когда после ужина они сидели на ящике и курили трубки, круг из блестящих глаз сузился еще больше.

– На стадо лосей напали бы они, что ли, лишь бы оставили нас! – сказал Билл.

Генри проворчал что-то далеко не любезное, и с четверть часа оба просидели молча. Генри пристально смотрел на костер, а Билл— на круг горящих глаз, сомкнувшийся в темноте недалеко от костра.

– Хотел бы я, – начал Билл, – чтобы в эту минуту мы подходили к Мак-Горри.

– Да прикуси ты язык со всеми твоими желаниями и твоим карканьем! – не вытерпел наконец Генри. – Изжога у тебя, оттого и ноешь. Выпей соды – сразу полегчает, и мне с тобою будет веселее.

Утром Генри разбудил поток ругательств. Он приподнялся на локте и увидел товарища, стоявшего у костра среди собак с перекошенным от бешенства лицом и размахивавшего в исступлении руками.

– Эй! – крикнул Генри. – В чем дело?

– Убежал Фрог!

– Быть не может!

– Говорю, значит, убежал.

Генри выскочил из-под одеяла и кинулся к собакам.

Он тщательно пересчитал их вместе с товарищем и проклял ужасную пустыню, которая в течение двух дней отняла у них двух собак.

– Фрог самый сильный в упряжке! – мрачно заключил Билл.

– И уж совсем не глупый, – прибавил Генри.

Такой была вторая за эти два дня эпитафия.

Завтрак прошел невесело. Уцелевших собак запрягли в сани. День был повторением многих предыдущих. Люди с трудом брели по замерзшей пустыне. Молчание нарушалось лишь воем преследователей, которые невидимками шли по их следам.