Если бы волчонок умел думать как человек, он представлял бы себе жизнь в виде ненасытного аппетита, а мир – как собрание множества аппетитов, преследующих и преследуемых, охотящихся или убегающих от хищника, едящих или съедаемых, – и все это в слепоте и беспорядке, среди жестокости и расстройства, в хаосе, управляемом случайностью, беспощадностью и бесконечностью.

Но волчонок не думал как человек. Он был не способен к широким обобщениям, а следовал одной мысли, сиюминутному желанию. Помимо закона добычи было множество других, второстепенных законов, которые он должен был изучить, а изучив, повиноваться им. Мир полон неожиданностей. Жизнь, которая играла в нем, и силы, управляющие телом, доставляли бесконечное счастье. Охота за дичью давала наслаждение; борьба и гнев приносили удовольствие. Даже ужас и тайна неизвестного укрепляли жизнь.

Кроме этого, в жизни было много приятных ощущений. Полный желудок, ленивая дремота на солнце – все это вполне вознаграждало его за все труды и рвение. А труды и рвение сами таили в себе награду. Они были проявлением жизни, а жизнь, когда проявляет себя, дает счастье. Таким образом, волчонок не сетовал на враждебную среду. Он был полон жизни, очень счастлив и очень доволен и горд собою.

Волчонок наткнулся на это нечаянно, по своей вине и неосторожности. Он вышел из пещеры и спустился к ручью, чтобы напиться. Возможно, что он не заметил этого еще потому, что был совсем сонный (он всю ночь провел на охоте и только что проснулся). Небрежность его объясняется еще тем, что путь к ручью был ему хорошо знаком. Он часто здесь бродил, и с ним ничего не случалось.

Он спустился мимо засохшей сосны, пересек поляну и побежал между деревьями. И вдруг одновременно увидел и учуял что-то незнакомое. Перед ним молча сидели на корточках пять живых существ, каких он еще ни разу не видел. Это было его первое знакомство с людьми. Но при виде его никто из них не вскочил, не оскалил зубов, не зарычал. Они не пошевелились и сидели в зловещем молчании.

Замер и волчонок. Его инстинкт требовал бежать со всех ног, но внезапно и первый раз в жизни проснулся в нем какой-то другой инстинкт. Великий страх, похожий на благоговение, сковал его. Тягостное сознание своей слабости и ничтожества лишило его сил. Перед ним были власть и могущество, далеко превышавшие его силы.

Волчонок ни разу не видел человека, но инстинктом чувствовал его могущество. Он смутно распознал в нем животное, отвоевавшее себе первенство среди прочих обитателей Северной пустыни. Не только своими глазами смотрел волчонок на человека, но и глазами всех своих предков, некогда бродивших во мраке, невдалеке от бесчисленных зимних костров, и приглядывавшихся на безопасном расстоянии, скрываясь в кустарнике, к странному двуногому существу, которое стало господином над всей живой тварью. Наследственный благоговейный страх, накопленный столетиями борьбы и опыта, овладел волчонком. Этого наследства хватило бы с избытком и для взрослого волка, но взрослый волк не преминул бы пуститься в бегство, волчонок же, парализованный страхом, припал к земле, уже наполовину изъявляя покорность, какую его порода выказывала с тех пор, как волк впервые подошел к человеку и стал греться у разложенного им костра.

Один из индейцев встал, подошел к волчонку и наклонился над ним. Волчонок еще ниже припал к земле. Неизвестное, воплотившееся наконец в существо из плоти и крови, нагнулось к нему и попыталось его схватить. Волчонок ощетинился, зарычал, и его маленькие белые клыки обнажились.

Протянутая, подобная року, рука остановилась на минуту, и человек сказал со смехом:

– Вабам вабиска ип пит тах! (Смотрите, какие белые клыки!)

Другие индейцы громко засмеялись, подзадоривая его схватить волчонка. Рука опускалась ниже и ниже, а в волчонке боролись два противоположных инстинкта. Один внушал ему, что надо покориться, другой толкал на борьбу, результатом чего стал компромисс. Он последовал обоим инстинктам. Он покорялся до тех пор, пока рука не коснулась его. Тогда он стал бороться, вонзил зубы в руку. В следующий момент он получил удар по голове, сваливший его на бок. Тут уж пропала всякая охота бороться. Волчонок превратился в покорного щенка. Он сел на задние лапы и заскулил. Но человек, чью руку он укусил, рассердился. Волчонок получил новый удар по голове, от которого опрокинулся и заскулил еще громче.

Четыре индейца хохотали, и даже укушенный засмеялся. Они окружили волчонка и смеялись над ним, а тот продолжал скулить от боли и ужаса. Но вот он что-то услышал и насторожился, индейцы тоже насторожились. Волчонок знал, что это было, и, издав последний протяжный вопль, в котором слышалось больше торжества, чем боли, умолк, дожидаясь прихода матери – свирепой, неукротимой матери, сражавшейся со всеми, убивавшей всех и ни перед чем не отступавшей. Она приближалась с громким рычанием. Услышав вопли волчонка, она бросилась ему на помощь.

Она кинулась к людям, разъяренная, готовая на все, и это придавало ей дьявольский вид. Но этот спасительный гнев только обрадовал волчонка. Он взвизгнул от счастья и бросился навстречу матери, в то время как люди поспешно отступили на несколько шагов. Волчица стояла между детенышем и людьми, ощетинившись и яростно рыча. Даже волчонок не узнавал ее: до такой степени ярость сделала ее страшной.

Но один из людей крикнул:

– Кич!

В этом восклицании слышалось удивление, и волчонок почувствовал, как вздрогнула его мать.

– Кич! – крикнул снова человек, на этот раз резко и повелительно.

И волчонок увидел, как волчица, его бесстрашная мать, поползла, извиваясь, по земле, визжа от радости, виляя хвостом и всем видом выражая миролюбие. Волчонок ничего не понимал. Он был потрясен. Чувство благоговения к человеку овладело им с новой силой. Итак, инстинкт не обманул его: мать подтверждала это. Она тоже выражала покорность перед этими неведомыми существами.

Человек подошел к волчице. Он положил руку ей на голову, а она припала к земле еще плотнее. Она не укусила его, даже не угрожала. Прочие люди тоже приблизились, окружили ее, ощупывали, притрагивались к ней, а она не пыталась их отогнать. Они были крайне возбуждены, их рты издавали громкие звуки. Но в этих звуках не было ничего угрожающего, и волчонок подполз и прижался к матери, все еще взвизгивая по временам, хотя и стараясь сдерживаться.

– Все просто и понятно, – заговорил индеец, – ее отец был волк. Правда, по матери она произошла от собаки. Но разве мой брат не оставлял ее мать привязанной три ночи в лесу? Значит, отцом Кич был волк.

– Уже прошел год, Серый Бобр, как она убежала, – сказал второй индеец.

– И в этом нет ничего странного, Язык Лосося, – ответил Серый Бобр. – В то время был голод, и собакам не хватало мяса.

– Она жила среди волков, – сказал третий индеец.

– Похоже на то, Три Орла, – сказал Серый Бобр, положив руку на волчонка, – и вот доказательство.

Волчонок слегка зарычал, почувствовав прикосновение, и рука поднялась, чтобы нанести удар. Но волчонок спрятал клыки и с покорным видом приник к земле, а рука стала чесать у него за ухом и гладить по спине.

– Вот доказательство этого, – продолжал Серый Бобр. – Ясно, что его мать – Кич, а отец – волк. Поэтому в нем мало собачьего и много волчьего. И так как у него белые клыки, то и кличка ему будет Белый Клык. Я сказал. Он – моя собака. Разве Кич не была собакою моего брата? И разве не умер брат мой?

Волчонок, получивший таким образом имя, лежал и слушал. Еще некоторое время люди издавали ртами свои звуки. Потом Серый Бобр вынул нож из чехла, висевшего у него на шее, пошел в кустарник и вырезал палку. Белый Клык наблюдал за ним. Серый Бобр сделал зарубки на концах палки и обвязал вокруг них ремни из сыромятной кожи. Один ремень он надел на шею Кич, затем подвел ее к небольшой сосне и привязал второй ремень к дереву.