Кусалась точно одержимая Тьмой, знала, наверное, что в нем что-то было не так. И вот как вышло, одержимым оказался он.

Но у девчонки зубы помельче, не такие острые, и все, что она может, это царапаться. Кусаться. Выть, отбиваясь от его руки. Не дается даже покормить ее, с ложки, с руки, она ест сама, позже, как только он оставляет ее наедине.

Вот тогда, в тишине и темноте — темноту она любит больше всего — ест, спешно, не разжевывая толком куски питательного, темного мяса. Оно настоящее, приготовлено лично для Кайло, и все же ей оно не идет впрок. Может, не привычна, может, не пробовала такого никогда, но ее немного погодя наизнанку рвет этой едой. А он весь сидит заблеванный, снова поцарапанный и злится. До того ярость берет, что пристукнуть хочется эту мелкую.

И еще долго после этого случая девчонка не ест ничего. Пьет воду, худеет на глазах, и приходится прибегнуть к насильственному кормлению через трубки.

— У тебя есть имя? — спрашивает ее Кайло в первое знакомство. От жары, духоты — да еще его черные одеяния — у него идет кругом голова. И хочется оставить ее тут, эту грязную оборванку, прячущуюся в расколотом словно набуанский орех корпусе корабля. Плюнуть и развернуться.

Но он не может, потому что Сила так и рвется из нее, окружает косматым ореолом, диким, неприрученным. Сила, в которой нет еще ни Света, ни Тьмы, только голод. И крошечная толика любопытства.

— Имя? Как тебя зовут? — ему уже кажется, что он говорит с глухонемой. Может, у нее действительно не все в порядке с головой? Он стоит не двигаясь, он спрятал меч, он снял этот долбанный жаркий шлем, чтобы открыть лицо, ведь лицо привлечет ее внимание, а она только кривится.

Скалит свои мелкие зубы, вся такая худая, кожа да кости, желтая от солнца, грязная от пыли и песка. И назад потихоньку двигается, как вода, как тот же песок сквозь пальцы. Не заметишь сразу, не поймешь в чем дело.

Но он-то понимает.

Ловит ее, не руками, Силой. Поднимает вверх тормашками, а она ревет диким голосом, спеленывает Тьмой, надежно так укутывает. И только потом решается приблизиться.

От нее несет вонью, потом, волосы в кривых пучках свалялись, а в глазах — как стекло, как расплавленная пустыня — слезы стоят. И по щекам бегут, злые слезы.

И, даже спеленутая по рукам и ногам, она все еще пытается сопротивляться, пока Кайло затаскивает ее в Ипсилон. Ногами в расползшихся ботинках пинается, один раз кусает за плечо, что совсем некстати подворачивается ей прямиком под зубы.

И единственный вопрос, что Кайло еще хочет задавать себе, звучит примерно так — на кой мне это все сдалось?

По всем пунктам выходит, что ни на кой. И надо бы прирезать ее сразу, чтобы не мучалась, эту дикую бестию. Но Сноук... будет же Сноук. Он любит собирать всяких диковинных зверушек. А потом стравливать их, сажать на короткую цепь и науськивать друг на друга.

С этой не выходит.

Эта дикая замарашка кидается на него с яростью, которую трудно найти даже в самом обиженном или испуганном ребенке. Да и ребенке, в принципе.

Если Кайло для нее человек, пусть и большой, весь в черном, с голосом, который ее пугает. То Сноук куда хуже, он все равно что злое страшилище из сказок.

От бесконечного вопля в ушах звенит, а потом Сноук приказывает убрать ее с глаз его долой, куда угодно деть, вымыть и переодеть, накормить и научить вести себя нормально.

Интересно, понимает ли он, что это не так-то просто для ребенка, который рос как дикий зверек?

Она даже имени своего не знает.

Кайло зовет ее Эй.

Приручать зверей он не умеет, не любит, не станет, но эту навязали.

Даже помытая, с вычесанными волосами, без колтунов, она еле напоминает человека. Все черные платья, переделанные из формы ПП, чтобы не выделяться, ей велики, сидят криво, еще и потому, что она срывает их с себя. Ищет, небось, свои старые лохмотья, те грязно-серые, выцветшие от жгучего солнца тряпки, а черное ее душит.

— Эй! Хватит... — он одергивает ее криком прежде, чем она начнет отдирать рукава. Или скидывать туфли, или лохматить свои волосы. — Эй! А ну перестань, немедленно! — и девчонку точно ветром сдувает.

Она прячется по шкафам, где развешана одежда Кайло, под кроватью, где нет ничего, кроме темноты. Лезет под столы и стулья, жалеет небось, что от Кайло никуда вот не деться.

Это же его покои.

Тишина и спокойствие длятся не больше пару минут, а затем все начинается заново.

— Эй, я кому сказал...

Ему хочется прибить ее. Иногда сразу же после того, как она устроит кавардак на его столе, расколотив датапады с донесениями, сбросив на пол дорогие чернила, достать которые можно всего в одном уголке галактики и за приличную пачку кредитов. Которые предназначены для успокоения, только его вот уже нет.

А иногда он просыпается, а она тут как тут, сидит на полу, маленькой черной тенью, не шевелится, может, и не дышит вовсе, и смотрит.

У нее есть свое место для сна, но нет же, ей то ли не спится по ночам, то ли спит она так чутко, что Кайло никак не мог подловить ее за этим.

— Хочешь? — однажды он протягивает ей фрукт. Лилово-синий шар тэ`гу, такой зрелый, что сожми чуть, и лопнет, брызнет соком на ладонь.

Его личная заноза только мотает головой. Недобро щурится, точно он задумал зашвырнуть в нее едой. До смерти закидать этими фруктами, раз уж под рукой нет камней. Делает один крошечный шажок назад и ждет.

— Ну и Тьма с тобой, — не станет же он с нею возиться, в самом деле. И Кайло сам надкусывает, и сладковатый сок течет по подбородку, капает на одежду. — Больно-то на...

Не успевает он поднести тэ`гу ко рту снова, как она уже тут как тут, быстрая как пустынная змейка, из песков которой он ее и вытащил, ловкая. Напрыгивает на Кайло, точно играется или нападает. И кусает.

И тэ`гу, и его пальцы заодно. Мелкая голодная тварюшка.

Но Кайло терпит все. И боль, и то, как жадно и быстро она ест из его окровавленной руки.

Это как старая, детская игра. Эффект, кажется, домино. Стукни по первой костяшке, и остальные посыплются, польются тонким ручейком, выворачиваясь так, чтобы лечь правильно.

Главное, пнуть первую.

— Эй! — у девчонки совсем нет никаких социальных навыков. Она не знает, что такое стыд, не принимает его желание иногда быть одному, и стоит только наступить ночи, хотя в космосе это всего лишь условность, как она тут как тут.

Замирает на полу, усевшись в позе пустынного божка, уложит свои ручки на бедра и молчит, не шелохнется.

Он гнал ее. Не раз и не два.

Запирал в мед-отсеке — сломала четырех дроидов прежде, чем вкатили ударную дозу снотворного.

В ее личной комнате, такой пустой, что там голову не о что было сломать — и она принималась стучать, мерно, громко, оставляя в Кайло единственное желание — головой, маленькая дрянь, постучи ею.

О да, может, она все же понимала его мысли, не зная слов, но лоб расшибла в кровь, и тот распух, будто ядовитыми дротиками обтыкали весь. Так и стояла за дверью, колотясь головой, а из разбитого носа по глотке стекала, булькала кровь.

А он только пытается подрочить, под одеялом, как подросток, и стыда выше крыши. Глаза у девчонки как у кошки. Блестят, следя за его движениями неотрывно.

И кто-то из рыцарей всего один раз заикается об этой неудобной теме.

— Она уже отсосала тебе, Кайло, да? Поработала ручками? — они делились с ним всем еще с тех пор, как были под крылом Люка Скайуокера. Так почему бы не спросить об этом. — Эй, каково это, поделишься? Или еще откусит?

Они смеются над ней, усевшейся в своем уголке и наблюдающей оттуда за тренировкой. Тычут пальцами в ее лицо, подражая совершенно другому жесту, а девчонке требуется ровно пять секунд, чтобы взвиться ядовитой змеей, подскочить к крайнему, Амоку Рену, бывшему когда-то одним из лучших падаванов Люка, и выхватить его меч.