— Нет, сидхе. Человек я. Знаю, правда... много, — снова улыбнулась она, и на солнце заблестели ее зубы, белые, влажные, точно жемчужины в раковине.

Было время, и Кайло ссыпал их на колени своим смертным наложницам, чтобы ткали они из перламутра себе одежды. Украшали им свои уборы, нанизывали на запястья увязанные в бесконечные нити.

Но Рэй не нужны украшения, она сама словно редкостное сокровище, и пробилось сквозь толщь неприязни к человеческому роду что-то слабое, хрупкое, как росток посреди зимы. То ревность? То зависть?

Не к ней, к Королю своему, что получит ее однажды.

Свободную, напоенную светом, смелую и хитрую.

Стояла она ровно, коснувшись носком сапога воды проточной, неуязвимой став. А в руке открытой, на ладони, испещренной старыми шрамами и царапинами, блестело живое серебро.

Чешуя на солнце серебрилась, и рот немо открывался. Знала Рэй, что любят агиски больше всего. Человеческой крови разве что кроме.

— На, хороший, — протянула она рыбину скакуну, и тот потянулся, всхрапнув. У живой воды копытом черным забил, задрожал весь, готовый Кайло со спины сбросить. — Поешь.

— Пальцы он тебе объест, глупая.

— Не станет. Голодный он, сидхе. Загонял ты его совсем.

И точно, не хотел агиски Рена, Немой Смертью прозванный, потому что не успевали жертвы крикнуть, как утаскивал он их на дно, в одно мгновение, трогать ее руки. Взял серебристую рыбину аккуратно, размалывая острыми зубами, и спокойно съел.

А Рэй все знай себе улыбалась, поглаживая по гриве черной как смола, гладкой как шелк, водила ладонью по морде, закованной в путы, из волос русалочьих свитые.

Протяни Кайло руку, ухватился бы он за ее обнаженное плечо, золотым светом усыпанное, дернул на себя и утащил по темным ходам обратно, да только не была глупой она.

Держась настороже, отступала назад, стоило ему к ней потянуться, глядела на Рена внимательно:

— Человеком ты прежде был, сидхе. Так ведь?

Помнил, ох, намертво впились в память воспоминания, помнил Кайло меч, кровью отца обагренный, иззубренный, осколок в груди оставленный, как знак матери. Королевского сына, убийцу отца своего долго искали. Лет пять покоя не было королеве Лее. Видел это Кайло сквозь волшебные зеркала сидхов — ни разу не заплакала она, застыло лицо, безразличием омраченное. А потом другого сыном названным своим нарекла.

А что поделать, ежели звали его сидхи, звали с самого детства, и слышал он голоса темные, во сне и наяву?

Станешь ты королем среди королей, носить корону будешь не из золота или металла, ясеневая будет, и трон возмешь ты Неблагого Двора однажды... Вот что нашептывал ему голос во сне, голос Сноука. Только убей отца своего, обагри кровью ладони и открой проход в наш мир. И все однажды будет твоим.

Слышала ли Рэй эти голоса? Звали ли они ее с собой, лишая покоя? Наполняя душу тоской по чему-то неизбывному. По миру, что будет принадлежать ему и только одному.

— Нет, — оборвал ее Кайло. — Не задавай таких вопросов больше, иначе убью я тебя, — и схватился он за поводья, натянув их. Заставив агиски своего танцевать, безумно храпя, когда впились в кожу скакуна морские крючки. И синяя пена на землю заснеженную закапала.

— Значит, свидимся мы еще, сидхе, — снова прикоснулась к вороту своему Рэй, пальцы по тонкой нити заскользили, под одежду прячась. — Скажешь имя мне свое, раз в покое ты меня оставить не желаешь? Или стыдишься, раз бессилен оказался?

— Кайло Рен зовут меня, и заберу тебя с собой я! Совсем скоро унесу ко Двору своему, подловлю тебя, когда без защиты окажешься, — поклялся он. И снова пронзила сердце, зеленью увитое, ядовитым мхом заросшее, ревность.

Забрать — заберет, да не себе, хоть стоила Рэй всех наложниц на свете. Стоила куда больше, потому что знала она все. Разглядела под маской, из Тьмы кованной, человеческий лик. Запах человека, хоть вытравливал из себя его Рен сколько мог, почуяла. И имя узнала, хоть не хотел он его говорить. Сыграла на его слабости, на тщеславии.

Могла такая стать новой Королевой Благого Двора, занять трон по праву силы внутри.

И не ему она была предназначена.

Скрипнул зубами он, но повернул коня, поскакал прочь, потому как луна холодная скрылась за лесом, пропал свет ее, по которому ходить могли сидхи. В солнечном свете ходить, смешавшемся со светом подруги ночной, всего седьмицу в году.

И кинулся агиски в темную нору, дорогу домой почуяв, и слышал позади себя Кайло смех тонкий, смех тихий, смех, что возможно только почудился ему.

Ох, говорили Рэй не гулять по лесу в Йольскую неделю, говорили старые люди в поселке. Много чего они говорили, что утащат ее злые духи, пробудившиеся к самому кануну Солнцестояния. Что Неблагой Двор новых наложниц себе ищет, по чужим домам рыщет ночами, тенью скользя меж дверей. И берут они самых красивых, самых теплых, самых смешливых. Чтобы напоминали они Рыцарям, кем были они раньше, до того, как клятву Королю своему дали, людьми обычными, жадными до бессмертия.

Но знала еще Рэй, знала не понаслышке, а от мудрого отшельника, жившего на окраине леса, как избежать встречи с ними.

Носи с собой хрусталь застывший, он заместо воды тебе будет, а завидишь Рыцаря, ступай в воду, даже пригоршня ее тебя спасет, убережет от дурного взора, ибо не могут они пересечь ее. И держи в одном кармане нож острый, железный, он хуже смерти для сидхе любого. А в другом ясеневую ветку, и ежели заблудишься, укажет она тебе путь обратно. Ясень да рябина, знают все ходы их, выведут из тьмы, защитят.

Да и кому бы сгодилась она такая, безродная, никчемная сиротка?

Всю жизнь прожившая в услужении у местного купца, Ункара Платта, и только за последние пару лет, став совсем взрослой, перебравшаяся на самую окраину. Подальше от косых взглядов людей.

Некрасивая, нескладная, больно тонкая и худая как щепа. Со щеками смуглыми, когда ценились девы другие, белые как молоко, румяные как кровь. С глазами светлыми, что песок под речной водой, цвета неприглядного.

Не любила Рэй наряды богатые, но любила свободу.

А еще сказки отшельника.

Был он когда-то человеком богатым и знатным. Было королевство, поделенное с сестрой единокровной пополам. Но любил он ее слишком сильно, не так, как положено.

Видела Рэй портрет ее, за зеркалом спрятанный, так похожий на ее собственное лицо. Может, оттого пожалел ее Люк? Спас от смертельного холода, приютил, а потом и всем, что знал, щедро поделился.

Вот и ушел Люк. А может, и что-то другое прогнало его. Потому что видела иногда Рэй взгляды тоскливые, слышала, как говорит он сам с собой по ночам, во сне. Винил Люк себя в чужой смерти. Чьей? Она не спросила.

Но наутро еще больше дарила тепло и веселье, способное прогнать боль из его глаз. Была оживленной, смешливой. Глупой и наивной. И нравилось ей, когда улыбался он, на короткий миг возвращая себе молодость.

Но сегодня, возвратившись домой, изрядно поплутав по лесу, чтобы не нашел ее встретившийся на другом берегу сидхе, застала Рэй учителя своего в добром духе.

И после ужина решила она, усевшись в ногах его, отложив в сторону книгу, спросить.

— А как расколдовать сидхе? Возможно ли?

Посмотрел на нее Люк так, словно побывала она уже на той стороне.

— Нету способа такого. Ни в книгах, ни на деле. Не смотри на меня так, Рэй. Не стоит тебе одной бродить по лесу больше. Украдут тебя, и что тогда будет...

Не сказал он со мною, но поняла она это и без слов.

— А обмануть его тогда как? Пообещал он вернуться за мной, — говорила она и вспоминала встретившегося ей Рыцаря. Высок он был и силен, черный плащ по крупу агиски стелился, до земли доставая, и черный шлем его, будто из ночной тьмы отлитый, должны были ужас в нее вселить. Почему же тогда не испугалась она?

Косоглазая Маз как-то рассказывала, что повстречала сидхе на тропинке у колодца, она тогда ведра ему под ноги как уронила, водой окатив, что тот застыл статуей, от наглости такой остолбенев.