Она не могла открыть глаза и посмотреть. Ей было страшно. После нескольких лет, проведенных в вечном полумраке подвала, с завязанными глазами, когда ему вздумывалось навестить ее ночью, Рэй показалось, что она словно обнажена. Словно кто-то содрал с нее лицо, оставив только мышцы, израненную плоть, и сыплющийся с неба дождь разъедал его, превращая в ничто. Вгрызаясь в зудевшие кости.

Он прикрыл его. Лицо. Тот, кто вынес ее, он, кажется, даже отдал Рэй свою куртку, еще до того, как возле нее сгрудились врачи, полиция, журналисты.

Рэй так и не увидела его, ее глаза стали слишком чувствительны к свету, и она помнила только имя. Бен Соло. У него были теплые пальцы.

— Рэй? — в проем заглянула Фазма, штатный психолог. Она не очень-то любила посетителей вроде Рэй в участке, или это, может, так казалось из-за вечно сурового выражения на ее лице. — Что ты здесь делаешь?

— Я? — Рэй привстала со стола, на котором сидела, разглядывая разноцветные фотографии. — Зашла отдать свое дело. В основном, всякие заметки психотерапевта. Я... я подумала, что нужно оставить это с остальными. Вдруг поможет.

Остальных было шесть. Не папок, конечно. Людей. Таких же девочек, как она. Все одного возраста, все чем-то похожи, иногда Рэй казалось, что они все запросто могли бы оказаться сестрами, двоюродными, может, даже родными. Темные волосы, карие глаза, красивые улыбки — он любил это, наверное, действительно любил, раз выбрал.

Все мертвые. Одной Рэй повезло, она оказалась достаточно живучей, как сорняк в пустыне, способный одинаково хорошо терпеть обжигающую жару и мороз. Гибкой и восприимчивой к каждому его капризу.

Он любил, когда она дотрагивалась до него. В кромешной темноте он завязывал ей глаза, лишая даже теней, а затем снимал маску и позволял Рэй гладить его по лицу.

Таким она и запомнила его — не образ, скорее ощущения, мягкая кожа, неровная, длинное вытянутое лицо, густые, пушистые ресницы и брови. Длинный нос.

Возможно, если бы они встретились снова — это все еще могло случиться, вполне — Рэй даже не узнала бы его. Ни в толпе, среди других людей. Ни лицом к лицу, на расстоянии вытянутой руки. Но могла бы... только прикоснувшись.

У него были густые, жесткие волосы. Волнистые, пружинистые. Целая копна волос.

Иногда Рэй заплетала ему косички, только потому что ей была дарована эта милость. Он позволял ей делать с ним все, что угодно, делая что-то другое в ответ. Не принуждал, не угрожал, он просто предлагал это. Око за око, прикосновение за прикосновение, минута за минуту, Рэй. Все просто.

Психологи, каждый из них, что первый, что шестой, напирали на то, что это было эмоциональным шантажом, способом держать ее на своеобразной привязи. Возможно они были правы. Или нет. Рэй до сих пор не знала.

— Я заберу, спасибо, — Фазма не хотела пугать ее. Просто она была такой высокой, большой, серьезной, а Рэй все еще боялась других людей, нарушавших ее безопасную зону, так что вышло не очень красиво.

Она по привычке попыталась отодвинуться, но задела остальные папки, уложенные в совершенно нестабильную горку, и все полетело на пол.

Пришлось извиняться снова. И собирать.

— А Соло, Бен Соло тут? — словно невзначай спросила Рэй. Она иногда любила подглядывать за ним. Издалека, конечно. Следила за его продвижением по службе через Финна. От младшего детектива Соло добрался до высшего звания. Теперь он вполне мог заменить Лею, в случае ее отсутствия, и не только потому, что она была его матерью. Просто из Бена Соло вышел отличный детектив.

Он был высоченным, с широкими плечами, скрыть которые не смог бы ни один костюм. Носил только самые дорогие вещи, Рэй знала, на такие ей ни одной зарплаты не хватит, работай она хоть до старости помощницей в магазине. И всегда, всегда был один.

Финн как-то обронил, что Соло скорее всего либо псих, либо недотрога, потому что ни женщины, ни мужчины его вообще не интересовали.

Что ему нравилось?

Рэй не могла подойти и спросить:

— Эй, детектив, вы спасли меня полтора года тому, ответьте мне на вопрос, я вам нравлюсь?

Он бы посчитал ее сумасшедшей.

— Нет, — ответ был коротким и резким, будто Рэй спросила что-то совершенно неподобающее. — Его не будет до конца недели. У него... — Фазма замялась, попытавшись, впрочем, скрыть это за деланным кашлем. — Отпуск. Небольшой. Ты что-то вспомнила? Можешь рассказать мне. Я запишу и передам. Как обычно.

Вспомнила ли она что-то?

Нет, не так. Рассказала ли Рэй хоть сотую часть того, что с ней произошло?

В детстве Рэй терпеть не могла сидеть в четырех стенах. Возможно, если бы это был ее родной дом, а не приют, стены могли оказаться куда более гостеприимными. Не то, чтобы она жаловалась — Рэй вообще не любила этого, в жалости скрывалась слабость, в слабости — трусость — но воспоминания о приюте она смогла изгнать из памяти. Заменить одно на другое.

Одни стены — пустые, выкрашенные в густо-синий, удивительно яркий для нищего приюта на окраине города, напоминавший небо — на другие. Черные. Темно-серые, как подсказывала память. Ее клетка напоминала поднявшийся на дыбы асфальт. Но в темноте этого нельзя было заметить. Он становился черным.

Все становилось одинаковым. Он не любил вещи или что-то, что заполняло пустоту. Рэй спала на матраце, таком тонком, чтобы не споткнуться о него в темноте. У нее не было стола или стульев, чтобы не пораниться. У нее была одна только пустота. И шестьдесят три ступени, шероховатые, выщербленные, сколотые наверху, возле двери, которые Рэй знала наизусть.

Никаких окон. Никаких звуков. Даже от лампочки под потолком.

Рэй собиралась ее выдрать, чтобы осколками перерезать себе вены, когда она впервые осознала, что может никогда не выйти наружу. Но он предусмотрел все.

Разве что Рэй научилась бы летать, чтобы дотянуться до нее.

Первый месяц она кричала. Все еще думала, что за стенами, толстыми, крепкими, оставившими на костяшках кровавый след, может быть нормальный мир. Люди. Хоть кто-то живой. Но ступени уходили вниз, глубоко, и однажды ей пришлось принять этот факт — она была погребена под землей. Насовсем.

Второй месяц она разговаривала. С собой. С ним. Умоляла его выпустить. Надеялась разжалобить. Однажды в приступе гнева повредила его маску, за которой было то самое необычное, не складывавшееся ни в одну картинку лицо. За это он лишил ее света. Даже того, что был полумраком.

Рэй научилась различать время по часам кормления.

И когда однажды он все же появился, кроваво-красный, низкий, затопивший ее крохотную клетку, раскрасивший ее ноги, исцарапанные, разбитые, темными пятнами, она готова была сделать все, что угодно. Целовать его следы, наверное.

В темноте долго не проживешь, это точно.

А затем он разрешил ей прикасаться.

Рэй сама хотела этого. Она была слишком долго одна, чтобы поверить, что мир все еще существует. Что люди — настоящие. Что эта рука, чье тепло она боялась потерять, живая.

Он приходил в темноте, скидывая маску, вытягивался рядом с Рэй на ее тонкой неудобной постели и просто лежал.

Бессознательно водя по ее обнаженному плечу своими пальцами, большими, обжигающе-горячими, рисуя какие-то странные узоры без начала и конца. Он никогда не спал — однажды Рэй рискнула коснуться его горла, но не успела даже сжать пальцы, как он остановил ее. Чуть не сломав их.

Ему, наверное, просто нравилось. Быть рядом.

Она рискнула. Она хотела прикасаться в ответ. Темнота больше не пугала, если он был там, потому что он всегда был темнее этого самого мрака. И дотрагиваясь до его лица, Рэй плакала.

У него оно было. Настоящее. У него был рот, с большими, мягкими губами, которые она хотела бы поцеловать. Не потому что хотела его, просто потому что возможно у нее никогда не будет другого шанса.

— Ты меня убьешь, да? — Рэй не была идиоткой. Не жила на необитаемом острове, она смотрела новости, она читала новости в интернете. Все они умирали. — Ты убьешь меня, — это было больно, как если бы он захотел сделать это прямо сейчас. Как если бы она ему напрочь надоела.