После революции дом у деда конфисковали. Семье две комнаты оставили. Потом деда и бабушку арестовали, сестры мамины сбежали кто куда, а она одна осталась. Ее, правда, не тронули. Но из комнат в каморку переселили. Под лестницей. Так там и прожила всю жизнь. В двадцать лет меня родила. Об отце моем ничего никогда не рассказывала. Отчество мне деда дала — Августовна. И фамилию его, не побоялась, записала, хоть и дворянскую — Валенрад.

Мама чертежницей всю жизнь проработала. Тише тени собственной ходила. А я после техникума библиотечного по распределению в сорок девятом году в Серышев уехала. Там замуж за Петра Иваныча и вышла. Я к нему уважительно относилась. И он ко мне с душой.

А после смерти его, в девяностом году, трудно мне стало. С ног на голову все вокруг перевернулось: кооператоры, ларьки, «сникерсы», зарплату задерживают. Народ бросился сам свои экономические проблемы решать. Куда нам, пенсионерам, деваться?

Попыталась живность разводить. Утенка купила. Танькой назвала. Здоровенная утка выросла. В доме хозяйкой ходила, с рук ела. Как же теперь ее в суп? Стали вдвоем жить.

Потом соседка предложила:

— Женя, давай овечку купим. Брату моему в стадо на лето сдадим. Выпасется животина, осенью с мясом будем.

Купили двух овечек, на выпас сдали. Осенью они вернулись, упитанные, но на сносях обе. Куда их на мясо — грех! Разобрали по домам. У меня в доме — я, утка Танька и овца беременная. Смех! Семья.

Овечка троих ягнят принесла. Беленькие, нежные. Как зайки. Я их, пока малюськи были, в фартук по карманам рассаживала, чтоб не скучали, и по дому хозяйничала.

Выросли ягнята — все девочки. Бэла, Роза и Маргарита. Снова на лето в стадо сдали. Я перекрестилась, потому как чувствую, скотоводство — не моя стезя. Но не тут-то было. Вернули мне всех осенью: и маму, и трех дочек. Все живы-здоровы, упитанные и все четыре беременные. Тут-то я взвыла! Люди добрые, помогите; на мясо пустить не могу — родные почти, семья, а содержать не на что! С грехом пополам по соседям раздала. Потом боялась, чтоб не вернули.

Тут Тамара в письмах во Владивосток меня звать стала. Дескать, приезжай, подружка, полегче нам вдвоем будет. Я и согласилась.

Попыталась дом свой в Серышеве продать. Даже участок приватизировала. Да кому он нужен? Серышев — городок маленький, от уральской столицы и недалеко вроде, да река между ними. Чтоб в большой город попасть, по объездной дороге сто километров ехать надо. А к середине девяностых народ в городках наших обнищал, покупателей не сыщешь. Дом пришлось заколотить со всем скарбом — вдруг вернуться придется. И подалась я на родину, к Тамаре.

Тамара — подруга мне давняя, смолоду дружим, когда я еще во Владивостоке жила. Ее, чтоб оценить, хорошо знать надо. Человек она теплый, солнечный. Хотя со стороны многим чудачкой кажется. Очень наряжаться да форсить любит. Губы лет с пятнадцати красить начала. Раньше всех наших подружек на каблуки встала, так до сих пор и не слазит с них. А муж ее, Михаил Васильевич покойный, хоть старше ее намного был, по за эту неугомонность просто обожал жену. В день похорон его Томка в парикмахерскую кинулась, там дамам в очереди заявила: «Я без очереди, мне срочно надо, у моего мужа сегодня похороны». Среди знакомых эта история потом анекдотом ходила.

Она и сейчас все молодежные одежки надеть норовит. Платье в секонд-хенде купила — вокруг голых плеч оборка кружевная. В таких героини мексиканских фильмов свои драмы переживают. Вот и она, Хуанитта семидесятилетняя, губенки морковной помадой наведет, оборку с плечика спустит и на своем вахтерском месте с королевским величием посетителям кивает. И слова всякие заумные, где надо и не надо, в речь свою вставить норовит, хоть и не всегда их значение знает. Многие за ее спиной веселятся. А я другое в ней знаю и глубоко ценю: доброту, бескорыстие, бесхитростность.

Приехала я к ней, в общем. Встретились с радостью. Всплакнули, как водится. Зажили вместе.

И вправду полегче стало. Ее домишко хоть и маленький, а почти в центре города. Колонка с водой рядом, напротив — магазин большой. Хозяйство вроде одно так и осталось, а пенсии уже теперь две.

Тамара в учреждении неподалеку от дома вахтером работает. И меня пристроила туда же. Сутки через двое.

Тут-то и пришла ко мне любовь — Сережа Безуглов, арендатор наш. Ну такой весь! Глаз не оторвать! А улыбается как! Костюмчик ладненький, рубашечка всегда свеженькая. И пахнет первым снегом. Который на еще теплую землю падает.

Жалко, что дежурить не каждый день приходится. Я те двое суток, пока после дежурства дома сижу, места себе не нахожу. Все дела в хозяйстве переделаю, к телевизору сяду. Скорее, скорее на работу, утром ключи ему выдать — он всегда в офис первый приходит, пораньше. Потом пару раз за день еще отъедет по делам своим. И каждый раз мне на ходу обязательно или улыбнется, или пошутит. И спрашивает часто, не надо ли чего. А я потом, как в кино, все назад по двадцать раз перекручиваю в памяти… Счастье какое!

Вот и после приступа домой он меня привез, в кресло заботливо устроил, шалью прикрыл, по сторонам огляделся. Не глянулось ему, наверное, старушечье жилье. Хоть и держим мы с Тамарой чистоту, да бедность и неказистость не скроешь.

На пустые ведра в коридоре посмотрел, взял их молча, за дверь вышел. Минут через пять вернулся. Воды принес. Красивый такой, сильный, рукава рубашки засучены. А я вдруг, пока его нет, кинулась губы себе подкрашивать, у китайцев на рынке помаду как-то купила. И цвета вроде не яркого, а все посвежее буду (наверное, Томкино влияние).

Тут и Тамара пришла. Он говорит:

— Ну вот, вахту вам сдаю.

Тамара так и онемела. Безуглов! У нас! Засуетилась, стала чай ставить. С французским прононсом заговорила:

— Ах, любэзный Сергей Викторович! Ах, присаживайтесь, угощайтесь! А у нас тут курабье к чаю. Уж такие вкусные, такие вкусные! Я хоть и на диэте, а не удержалась. Села и съела десять штук в один престиж!

А он улыбнулся, попрощался ласково и пошел. Тамара его до калитки проводила, а когда вернулась, показала мне пять бумажек по тысяче каждая:

— Сережа на лекарство тебе оставил. Нам на месяц жить хватит! Хороший он такой. А ты знаешь, что роман у него с директрисой нашей, Викторией Андреевной? Прямо Санта-Барбара, говорят.

Я не знала. Но за них порадовалась. Красивая пара. Хорошо им вместе, должно быть.

Счастье мое, Сереженька! Развело нас время, не встретила я тебя, когда молодой была. Но я ни о чем не жалею. И судьбу благодарю, что довелось мне с тобой встретиться!

Храни тебя Господь!

…Пришлось уехать без объявления войны.

Дома трубку никто не брал, ее мобильник не отвечал. Последний контрольный звонок из аэропорта. В ответ — презрительные длинные гудки. Ну, нет так нет. Весенний психоз. Девушку обидеть легко… Только чем? Загадка.

Грустил, конечно. Да бог с ней, в конце концов! Сел в самолет и улетел. В Харбин. С друзьями. Целой шумной толпой. Отдыхать и пиво пить. Не печалься, любимая!

Скучать начал сразу. Как сумасшедший. Не елось. Не пилось. Тосковал. Убеждал себя, что зря, — не убеждалось. Завел роман с соседкой по отелю — не помогло.

Опустошил магазины на «брусчатке». Блестел как новый пятак. Бесполезно…

Шлялся до утра по барам. Плясал с канадскими девчонками рок-н-ролл. Старался так, что футболка промокла. Опять завел роман. С канадкой. Снова не помогло.

Бродил с утра пораньше вдоль набережной. Дышал дымным утренним туманом. Думал о ней и обзывал себя дураком. Потом долго завтракал в отеле. Ел десерты, перепробовал все соки. Никакого толку.

Наконец срок истек. Летел домой впереди самолета. И убеждал себя, что я ее бросил. БРОСИЛ Я ЕЕ! ПРОЩАЙ, ВИКТОРИЯ АНДРЕВНА!