Тут дверь раскрылась, и в комнату широкими шагами вошёл бомбардир[6] Пётр Михайлов, очень высокий худощавый юноша с блестящими чёрными глазами. Это был тот самый юноша, которого мы видели при штурме игрушечной крепости Пресбург. Все находившиеся в комнате поклонились ему в пояс.

– Что, боярин, – сказал Пётр, – не нравится тебе моё хозяйство?

– Помилуй, государь… – пробормотал боярин, не зная, что ответить.

Это был царь. Только он поступил на военную службу простым пушкарём, под именем Петра Михайлова. Ему тогда было шестнадцать лет, и больше он из армии не уходил до самой смерти и дослужился до генеральского и адмиральского званий. Так вот, Петру не понравились боярские речи, но он не стал вздорить с боярином, который был старым другом его матери.

Пётр усмехнулся и, прищурив глаза, поглядел на длинную бороду Троекурова.

– Слышал я твою просьбу, – сказал он. – Изволь, возьми своего сына. Посади его в курятник и расти с курами. Только сам-то он, чай, не большой охотник ехать с тобой в родительский дом?

– Государь, власть родительская от Бога, – ответил боярин, – и не моего Федьку о том спрашивать. А что до…

Но Пётр его не дослушал. Обернувшись к матери, он объявил, что генерал приказал выехать в соседнее поле и производить на нём пушечную стрельбу и чтоб мать велела своим людям сидеть смирно и не пугаться великого пушечного грома.

Мать вздохнула и ничего не ответила. Пётр поклонился ей и, меряя ковры своими длинными худыми ногами, вышел за дверь.

Он направился в Капитанский дворец и возле крыльца встретил капитана, Федю Троекурова, который вел свой караул на смену.

– Фёдор, – сказал царь, – приехал за тобой отец. Не нравятся ему наши дела. Хочет он тебя забрать из полка и посадить в терем с няньками, чтобы ты ел, спал и звёзды считал, пока тебя не женят. Нравится тебе такая жизнь?

– Не нравится, господин бомбардир, – твёрдо ответил шестнадцатилетний капитан.

Пётр подошёл поближе к Троекурову.

– Отказать боярину – матушку обидеть. Значит, надобно тебя отдать отцу.

Федя молчал. Его загорелое лицо побледнело.

– Не изволь, государь, меня выдавать, – прошептал он. – Что мне в тереме-то делать? Я капитан!

– Тогда вот что… – Пётр ещё более приблизился к Феде: – Беги!

– Как бежать, господин бомбардир?

– Скройся, куда знаешь, чтоб я тебя не видал до праздника. А я тут боярина-то уломаю. Авось сменит гнев на милость. Понял?

– Как не понять! Понял, господин бомбардир.

– Как сменишься с караула, чтоб я тебя больше не видал. Ступай!

И Пётр, посмеиваясь, вошёл в Капитанский дворец.

К вечеру капитан Фёдор Троекуров пропал. После обеда начали палить пушки. Густой дым пополз с поля и окутал дворец, и Генеральскую улицу, и другие улицы, на которых вытянулись линейками «ротные дома» потешного войска. Боярин сидел у себя, запахнув окна, и крестился на иконы. В густом дыму трудно было разыскивать пропавшего. Обыскали всё село, но капитана Фёдора и след простыл.

Вечером, когда солнце уже закатилось, беглый капитан пробрался огородами к реке Яузе и долго стоял на берегу, свесив голову.

Идти мостом он не мог, потому что на мосту стоял караул. Он помедлил немного, вздохнул и прошептал:

– К Лёшке пойду, в Измайлово! Эх, вода-то холодная!

Он взмахнул руками и отчаянно бросился в воду. Часовой на мосту крикнул: «Кто идёт?» – но никто ему не ответил.

Утром боярину доложили, что сына сыскать не могут и что царица приказала искать его в Измайлове.

В селе Измайлове, на Льняном дворе, возле сарая, сидел светловолосый парнишка лет двенадцати и смот-рел на небо.

По синему небу медленно шли крутые белые облака. Они выходили пышной стаей из-за крыши сарая.

Мальчик пел:

Облака плыли куда-то на северо-запад, к далёким берегам, к далёким землям – туда, куда их гнал ветер.

Мальчик перевёл глаза на сарай, старый, тёмный, с покосившейся соломенной крышей. В тишине чуть слышно шелестели за тыном[8] берёзы. Двор был пуст и заброшен. Когда-то здесь хозяйничали управители важного боярина Никиты Романова, но с тех пор прошло много лет, и в этот запущенный угол редко заглядывали люди.

В сарае громко закудахтала курица. Затем раздался тихий стук: мальчик постучал пальцем в стенку. Вероятно, это был условный знак, потому что изнутри ответили стуком же. Потом тихий голос из сарая спросил:

– Никого не видать?

– Никого… вылезай. Нет, стой! Идут!

Светловолосый мальчик мгновенно принял прежнее положение, поглядел на облака и запел:

– Нишкни, ирод! – раздался резкий женский голос. – Я тебя зачем посадила? Хохлатку стеречь! А ты песни поёшь! Да и какие песни! За такую песню, олух, тебя в Москву да в царский застенок…

– Отчего, матушка? – спросил мальчик, равнодушно глядя на коренастую женщину со вздёрнутым широким носом, которая стояла перед ним, уперев в бока свои крупные загорелые кулаки.

– Оттого, что песня казацкая, вольная, её петь не велено.

– Да ведь это отцова песня!

– Молчи, ирод! Про отца-то своего поменьше рассказывай! Не ровён час, услышит кто… С кем ты тут говорил?

– Ни с кем.

– Врёшь, ирод! Я сама слышала голос чужой. Кого ты прячешь?

– Да я никого, матушка…

Женщина рванула дверь сарая. Дверь с тяжёлым скрипом распахнулась. Внутри сарая, в темноте, снова закудахтала курица.

– Снеслась, ей-богу, снеслась! – с торжеством объявила женщина.

Она нырнула в темноту и через несколько минут появилась с большим белым яйцом на ладони.

– Уже давно снеслась, а ты сидишь, лодырь, песни поёшь! Да всё про корабли да про казаков… – Женщина боязливо оглянулась и перекрестилась. – Я из тебя отцову дурь-то повышибу! Не для того люди на суше родятся, чтоб по морям плавать. Рыба в воде, а человек да курица – на сухопутье. А кто на воде плавает, тому не сносить головы. От Москвы до моря год прошагаешь – не дойдёшь. Ты смотри у меня!..

Женщина погрозила мальчику кулаком и торопливо зашлёпала к дому.

В сарае послышался шорох, и прежний голос спросил:

– Лёшка, а Лёшка! Ушла?

– Ушла.

– Вылезать?

– Сиди. Нынче день неспокойный.

У Лёшки Бакеева была очень сердитая мать. В молодости была она замужем за понизовым казаком[9], который прибежал в Москву с Волги после казни лихого атамана Стеньки Разина. Не сносить бы головы Бакееву-старшему, да никто его не знал в этих краях, и он правильно рассудил, что лучше податься в Москву, чем бродить по Волге, где его в конце концов схватили бы царские стражники. Так он и прожил свой век в Измайлове сторожем на заброшенном Льняном дворе; мастерил удочки, ловил рыбу в Измайловских прудах, старался никому на глаза не попадаться, в церковь исповедоваться не ходил; а если его спрашивали, откуда он родом, то отвечал, что из Мурома. Да он и в самом деле был из Мурома.