© Рубинштейн Л. В., наследники, 1946, 1967

© Винокур В. И., наследники, рисунки, 1966, 1967

© АО «Издательство «Детская литература», 2017

На восточной окраине Москвы, за Сокольниками, у Матросского моста, тянется вдоль речки Яузы длинная набережная.

Невдалеке от неё, на оживлённой улице Стромынке, шумят машины, гремят трамваи. Но здесь, на набережной, движение небольшое. Тихая Яуза почти незаметно несёт свои медлительные воды к Москве-реке.

Эта набережная называется Потешной[1].

Более трёх столетий назад на этом месте стояла игрушечная крепость Пресбург.

Крепость была сделана как самая настоящая крепость. Только размером она была маленькая, и всё в ней было маленькое: неглубокие рвы, некрутые валы, невысокие стены. Над крепостью реял маленький флаг. В этой крепости молодые солдаты, пятнадцати – девятнадцати лет, вели друг с другом ненастоящую войну.

В крепости, возле небольших башен, у подъёмного моста, стояли пушечки, которые стреляли порохом и бумажными снарядами. Густой дым поднимался вверх, к флагу, который защитники ни за что не хотели спускать. Потом начался штурм, и осаждавшие, вооружённые деревянными пиками, бросились на стены и после ожесточённого боя ворвались в крепость.

Их вёл рослый юноша в узком зелёном кафтане. Он был обут в высокие, выше колен, сапоги. В руках у него была игрушечная шпага. Свою треугольную шляпу он потерял в пылу боя. Его длинные тёмные волосы развевались по ветру. «За мной, молодцы!» – кричал он, прыгая на вал, за которым стояли защитники крепости.

Наконец крепость была взята. Победители и побеждённые выстроились на площади и прошли маршем мимо командующего – долговязого человека в затейливой шляпе с пером. Били барабаны, трубили трубы. Солдаты пиками салютовали командующему. После парада он обнял юношу, который вёл солдат на штурм, и сказал:

– Поздравляю, Пётр Михайлов, крепость лихо взяли!

Село на берегу Яузы, в котором происходила эта война, называется теперь Преображенским Валом города Москвы. А тогда это было царское село Преображенское. Москва виднелась вдалеке, километрах в четырёх. Это был деревянный город с крутыми крышами, со множеством белых стен, башен, садов. Над Москвой поднимался высокий Кремль, и ветер доносил оттуда перезвон колоколов. А в Преображенском пели петухи, гудели на Яузе водяные мельницы. Ветер шумел густой листвой в яблонях, над пасекой, над огородами, скотным и соколиным дворами, над затейливой узорной крышей деревянного царского дворца.

Утро в Преображенском начиналось с трубного сигнала и барабанной дроби. По улицам, поднимая высокие столбы пыли, маршировали солдаты в зелёных мундирах, с белыми и красными портупеями[2].

Проходя мимо Капитанского дворца, который стоял отдельно, неподалёку от царского, они поднимали вверх пики и ружья. На крыльцо выходил генерал в шляпе с пером.

Среди сержантов в строю стоял и Пётр Михайлов, в треугольной шляпе, с саблей наголо. Затем начинался развод караулов.

Как-то утром на извилистой дороге заклубилась пыль. Из Москвы ехал длинный поезд – рысью скакали всадники в ярких кафтанах, жёлтых и красных, шитых золотом.

В центре группы всадников, тяжело переваливаясь, ехала по ухабам огромная золочёная карета. Карета была вся расцвечена узорами в виде листьев, на крыше сверкали четыре золотых шара, из них торчали метёлки разноцветных перьев. Три пары откормленных коней везли эту блистающую карету. На передней лошади сидел всадник и непрерывно свистел.

Уже издали было слышно, что едет не какой-нибудь простой человек, а важный боярин.

На заставе возле Преображенского карету неожиданно остановили. Два солдата, скрестив пики перед всадниками, спросили, кто, куда едет и пропуск.

– Ума рехнулись! – закричал один из всадников. – Не видите, что ли? Едет знатный боярин Троекуров к государыне царице Наталье Кирилловне! Какой ещё вам пропуск?

– Браниться не велено, – ответил караульный, – а без пропуска не пустим.

На шум перебранки подошёл «капитан» – загорелый мальчишка лет шестнадцати, в треуголке, лихо надетой набекрень.

В эту минуту дверца кареты приоткрылась, и показалась огромная боярская борода. Белая рука, унизанная кольцами, неторопливо её поглаживала.

– Без пропуска нельзя, – упрямо сказал капитан. – Таков генеральский указ.

– Федька, – прогудел боярин густым басом, – побойся ты Бога, родного отца не узнал! Погоди, уж я до тебя доберусь! Я те покажу с конюховыми детьми в игрушки играть!

Молодой капитан, однако, не смутился.

– Ничего не знаю, – сказал он. – Отец ли, чужой ли человек, а только для проезда на полковой двор надобен пропуск, по-другому называется пароль. А кто того пароля не знает, велено тащить в съезжую избу[3], и пущай господин генерал сам разберётся. А мы караул, у нас указ есть.

– Меня, боярина Троекурова, в съезжую избу? Видать, у тебя, парень, в голове шумит. Не поеду!

Капитан нахмурился:

– Как знаете, а только пустить не могу.

– Отца-то родного! Срам! Навеки срам перед людьми!

– Ежели кто будет шуметь или браниться, – сказал капитан, – то указано бить в барабан и всё войско поднимать к ружью.

Боярин зажал бороду в кулак и минуты две разглядывал своего сына.

– Новомодные обычаи: кафтан до колен, рукава до ладоней, на голове гнездо воронье! Разодели боярского сына!

– У нас таковых слов не любят, – спокойно ответил капитан. – Мы государево войско, а кому не нравится, милости просим – до Москвы три версты[4].

– Охальник! – рявкнул боярин. – Погоди уж, доберусь до спины твоей! Вези отца родного на съезжую! Согласен!

Капитан сделал знак караулу, и карета своротила направо, по Генеральской улице, в конце которой возвышался деревянный дом с башенкой. Над башней трепетало большое знамя.

Это и была съезжая изба, штаб петровского потешного войска[5].

Боярина отпустили не скоро. Его спросили, к кому и за каким делом едет и надолго ли. Солнце поднялось уже высоко над Яузой, когда Троекурова ввели в комнаты царицы Натальи. Царица показалась из маленькой двери, и все поклонились ей в пояс.

Боярин сразу принёс жалобу, что его-де, родовитого боярина, потащили в съезжую избу, на допрос, и кто же? Не кто иной, как собственный сын! И что он, боярин, просит непокорного сына отпустить из полка к нему, родителю, на исправление, чтобы сын и вовсе не отбился от родительской власти.

Царица Наталья, нестарая ещё женщина, с большими, вечно испуганными глазами на бледном лице, вздохнула и потупилась.

– Проси его царское величество, – сказала она тихо. – Царю Петру всего шестнадцать годков, а уж он и сам-то от родительской власти отошёл. Видишь, у нас вся жизнь по пушке да по барабану. Мы, матери, тут не хозяйки. Того и гляди, в воинской потехе шею свернёт или в Яузу свалится. Разве за ним уследишь?

Но боярин не мог успокоиться. Он перечислял все свои заслуги, возмущался новыми порядками, ругал пушечную забаву и фейерверки, которыми честны́м людям бороды палят, бранил зелёные мундиры, треугольные шляпы и короткие рукава.

Он требовал, чтоб сынка вернули к обычной, спокойной жизни, как исстари повелось: чтоб мальчик сидел взаперти, под родительским наблюдением, свято соблюдал посты и праздники и женился вскоре на той девице, которую ему родители подберут. Да и пора его женить – уж ему шестнадцать лет! Статочное ли дело, чтоб такой взрослый парень в военные игрушки играл с солдатами, набранными из простого народа, из детей конюхов и слуг?